Страшный Тегеран - [25]

В тот же вечер в доме появился какой-то молодой человек, лет двадцати пяти, в барашковой шапочке и в белых туфлях, с виду похожий больше на обезьяну, чем на человека. И хозяйка, под угрозой, что если я не буду с ним спать, то тут же, ночью, выбросит прямо на улицу, втолкнула меня к нему в комнату.

Утром, когда он ушел, я позвала мою спутницу и со слезами и мольбами уговорила ее сходить сейчас же к нам в дом и подготовить почву для моего возвращения. Она согласилась, накинула чадру и пошла, а к обеду вернулась и принесла мне ужасное известие: отец и мать уехали в Кум и вернутся не раньше, чем через месяц или двадцать дней.

И опять я себя спрашивала: «Что делать?» Было ясно, что если я останусь там, каждый вечер будет то же самое. Но уйти-то мне все-таки было некуда.

И два с половиной месяца они держали меня в этом доме, и каждую ночь мне приходилось спать с каким-нибудь новым мужчиной. Да и тут еще, оказывается, нужно было бога благодарить. Одна из тамошних женщин сказала мне как-то:

— Теперь тихие дела и народу мало. А если бы дело шло как прежде, так в этом доме ни одного часа без гостей не сидели, отбою бы не было.

Когда я спрашивала, где отец и мать и когда, наконец, решится мое дело, мне отвечали, что еще их нет, или вот-вот завтра-послезавтра приедут и, таким образом, под разными предлогами удерживали меня там.

Кроме меня, там были еще четыре женщины, но я с ними не сходилась.

Когда пошел уже третий месяц, как я там жила, смотрю, пришли какие-то три женщины и в том числе Нахид-ханум. Я спросила у той, что тогда жаловалась на тихие дела, кто они такие, чем занимаются и зачем пришли. Ее звали Антарек, эту девушку. Она наклонилась к моему уху и говорит:

— Понимаешь, так как дела теперь пошли тихие и заведение не окупается, Арус-ханум решила, что сейчас самое время покаяться в грехах и собирается в Мешед. А эти женщины тоже вроде нее, сводницы, промышляют любовью. Вот они и пришли выяснить, сколько каждая из нас должна, заплатят наши долги и разберут нас по своим домам.

Я спрашиваю:

— Вы разве что-нибудь должны?

Она засмеялась:

— Милочка, — отвечает, — вы так говорите, точно сами не имеете долга!

Я говорю:

— Не пойму, что вы сказали: как это я могу быть в долгу, когда я ни у кого копейки никогда не брала.

А она отвечает:

— А платье, что ты носишь? А обед и ужин, что ты ешь? Ведь это все считается. И сейчас, конечно, в сундуке у Арус-ханум лежат расписки с твоей печатью.

Я замолчала, решив, что девица сошла с ума.

В это время в комнату, где мы сидели, вошли эти приехавшие женщины и сама Арус-Мажур. Наши девушки тоже все собрались. Арус-Мажур поднялась и говорит:

— Ну, дорогие гости, позвольте вам представить: это те самые, которых я хочу вам передать.

Показала всех и назначила цену. А когда дело дошло до меня, говорит:

— Эта должна семьдесят туманов.

Когда я это услыхала, я хотела сначала протестовать и рассказать, каким бесстыдным образом меня туда затащили. Но сейчас же поняла, что это будет совершенно бесполезно. Я сказала, что у меня болит голова и ушла из комнаты. Через час приходит Нахид-ханум.

— Ну, — говорит, — хочешь ко мне переехать? Здесь тебе было очень плохо, я знаю. У меня уж не будет. У меня все удобства... Поедем!

Я подумала: «Мне все равно делать нечего, а тут все-таки надежда, что, может быть, когда-нибудь вырвусь из этого проклятого дома, как-нибудь сумею дать знать о себе родным». Я и согласилась. И вот, как вы видите, уже месяц, как я в этом доме.Эфет вдруг сильно закашлялась и почти две минуты не могла справиться с душившим ее кашлем: две слезы скатились по ее щекам.

— И знаете, — добавила она, — мне так стыдно, так тяжело думать, что я опозорю отца и мать, если расскажу об этом кому-нибудь из мужчин, которые у меня бывают, и я молчу.

Очередь рассказывать дошла теперь до толстой и полногрудой Ахтер. И вот что она рассказала:

— Что касается меня, то я не дочь базарного торговца, и не дочь большого барина. Мои отец и мать... я их совсем никогда не видела и не знаю, кто они были.

Помню только, что когда я была маленькая, мы жили в плохоньком домишке возле казармы Наиба-Сальтанэ. И жили мы очень бедно. По малолетству я не понимала и того, чем мы живем. Видела только, что к нам ходят какие-то люди, больше из простых, — так какой-нибудь баккал или атар, или продавец рубцов с чесноком, или казак — и что-то делают в комнате с двумя безобразными женщинами, которые у нас жили.

На меня никто в доме не обращал никакого внимания, а Ханум-Баджи, должно быть, держала меня ради будущих благ, потому что иной раз баловала меня: то даст огурец, то немножко палудэ, то кисть винограда, а зимой, несколько раз в неделю, клала меня спать рядом с собой под корси. В остальные дни я спала в сенях и укрывалась драным-драным одеялом, так что, бывало, дрожу от холода до самого утра.

Сон у меня был легкий, и я всегда, бывало, слышу, что у нас идет какая-то возня, а то и драки, из-за которых Ханум-Баджи и нашим посетителям приходилось иногда путешествовать в комиссариат. Но я с детства не отличалась любопытством и потому лежала у себя в углу и не вмешивалась.