Страшный Тегеран - [174]

Наконец сеид, прерывая молчание, сказал:

— А ну-ка дайте, я посмотрю, в чем дело.

И, взяв другой рукой письмо, он прочел его вслух.

При каждом льстивом выражении, при каждой фразе письма арестованные все больше и больше вырастали в собственных глазах. Особенно сильно выросли двое из заключенных, которые до своего ареста не считались в рядах ашрафов. Они говорили себе:

«Этот арест был, конечно, совсем ни к чему, но, по крайней мере, в нем та польза, что и мы попали в ашрафы».

Тот, что жаловался на отсутствие молитвенника, сказал своему соседу:

— Я столько лет имел дело с этим народом! Я их знаю! Они не таковы, чтобы «хлеб-соль есть и солонку разбивать». Они — народ признательный, да, кроме того, они же знают, что без таких людей, как мы, им не обойтись.

Сосед его, до слуха которого долетели слова «Литейщики Свинца», заметил:

— Слышишь, какое название? А? Это что-нибудь да значит. В Иране имя всегда имеет особый смысл...

Невообразимый шум поднялся среди арестованных, когда чтение письма закончилось. Кто бил в ладоши, кто заливчато смеялся, кто, видя себя уже свободным, важно хмыкал и кричал:

— Эй, люди!

Один говорил:

— Ну что, видите? Не погибли мы, как мученики! Разве иранцы смеют?

Другой доказывал всем, что он все это знал раньше:

— Недаром вы, хезрет-ашраф, чихали: вы говорили, что простудились, а я что сказал? Я сказал, что когда чихают, значит, будет какое-нибудь известие.

И, делая земной поклон, он целовал пол со словами:

— Хвала аллаху, не сбились с пути рабы твои, и не пролилась невинная кровь.

Шум среди заключенных поразил казачьего офицера, бессменно находившегося в соседней комнате.

«Что такое? — спросил он себя. — До сих пор, кроме плача и рыданий, ничего не слышно было. Значит, что-то там происходит».

И, так как ему разрешалось при малейшем подозрении и при всякой ссоре входить в их комнату, он неожиданно распахнул дверь и вошел в зал вместе с двумя казаками.

Письмо,переходившее из рук в руки, в этот момент достигло как раз одного арестованного, человека в огромной шапке, с большими усами и бородой.

При появлении офицера гомон сразу стих. Всмотревшись в физиономии арестованных и увидев письмо, он подскочил к человеку в шапке и спросил:

— Это что?

Арестованный хотел спрятать письмо, но это ему не удалось. И он, дрожа, протянул его офицеру.

Офицер прочел.

— Так вот как? Вы, значит, ведете переписку с внешним миром?

Шахзадэ сердито ответил:

— Не придирайся. Мы не ведем никакой переписки. Это они нам сами прислали. Ты видишь: несчастный народ оплакивает нас, создает партии, готовится к восстанию.

Офицер насмешливо произнес:

— Ваши высочества имеют в виду партию, которую они сами же создали. Как будто не известно, что в ней всего четыре-пять человек.

При этих словах больше всего обиделся и даже покраснел маленький шахзадэ, так как именно он всегда занимался созданием партий и выпуском всяких «экстренных приложений» с заявлениями от имени народа, стараясь этим показать другим нациям, что и в Иране есть политические партии и что иранский народ иной раз отказывается высказать свои чувства.

В общем, арестованные не очень горевали, что письмо попало в руки офицера, полагая, что, когда в городе распространится весть об этом письме, это может только приблизить возмущение народа.

Только один, который был необыкновенный трус, сказал:

— А не думаете ли вы, что это письмо приблизит день нашей казни?

Услышав эту фразу, арестованные почувствовали дрожь, как будто веревка уже обвивалась вокруг их шеи.

В тот же вечер, узнав о письме, премьер приказал запретить всякие свидания с арестованными. Назмие был дан приказ арестовать Али-Реза-хана и Р... эс-шарийе.

На другое утро, когда Али-Реза-хан, проснувшись, говорил себе, что надо будет рассказать Р... эс-шарийе виденные им сны и попросить его их истолковать, слуга, подойдя к эндеруни, крикнул горничной:

— Пойди, доложи, что офицер и двое ажанов хотят видеть ага:

И, подойдя к дверям комнаты, где в это время Али-Реза-хан занимался расчесыванием своих кудрей, горничная сообщила ему эту новость.

Али-Реза-хан побледнел. Отступив от туалетного стола, он упал в кресло. В глазах у него потемнело: он знал, что он арестован! Еще бы! Визит ажанов в эти дни, ни свет ни заря, сразу показал ему, куда завели его честолюбие и погоня за высокими постами. Но так как делать было нечего и приходилось подчиняться, то набравшись храбрости, он побежал к воротам, предварительно надев шапочку и успокоив домашних: «Неважно, не имеет значения».

— Извольте отправляться в назмие, — сказал офицер.

Вышли на Хиабан Казвинских Ворот. Наняли извозчика. Офицер сел рядом с Али-Реза-ханом, ажан — на передней скамеечке, другой ажан — рядом с кучером. И через четверть часа Али-Реза-хан, сидя в одной из комнат назмие, давал показания следователю. Он все отрицал, считая, что таким образом у следователя не будет никаких улик. Его увели. Но через полчаса привели вновь, и следователь объявил, что Али-Реза-хан сказал ему неправду, так как его товарищ, который во всем сознался, показывает совсем противоположное.

— Какой товарищ? — с удивлением спросил Али-Реза-хан.