Страшный Тегеран - [14]

Четвертая женщина, крупная и полная. По лицу ее видно, что она много старше остальных. У нее большие черные глаза, подведенные и поэтому кажущиеся очень густыми брови и небольшой нос; губы ее толсты, зато у нее красивые белые зубы и прекрасный подбородок и шея.

На ней ярко-желтое платье, из глубокого выреза которого выпирает полная, белая грудь. Имя ее Ахтер.

Случилось так, что в этот час там было пусто: как они выражались, «не было гостей». Хозяйки тоже не было: ушла за покупками, а может быть, пошла на Хиабан посмотреть, не удастся ли подцепить «гостя». Пользуясь этим, женщины болтали.

Следы несчастий и скорби были начертаны на лицах этих женщин, и покрывавшие их белила и румяна не могли скрыть этих следов от внимательного взгляда.

Одна из них с отвращением рассказывала, какой грязный гость был у нее несколько ночей назад; другая жаловалась на гнусность Ханум-раис, которая, когда какой-то субъект удрал под утро, не заплатив ни копейки, заставила ее за это отвечать и оштрафовала; третья — на то, что позавчера ее таскали в полицейский комиссариат и продержали двадцать четыре часа.

Они говорили о том, как надоела им эта жизнь и как они мечтают о спасении. Изредка, чтобы отвлечься, они принимались за свои желтые огурцы и сухой, смоченный в воде хлеб и тем отводили душу.

Вдруг Эшреф, которая как родственница хозяйки была здесь на привилегированном положении, сказала:

— А ну, давайте, пока гостей нет, поговорим хорошенько: пусть каждая расскажет свою историю.

Это понравилось всем, за исключением Эфет. Она отказывалась. По лицу ее было видно, что ей трудно рассказывать правду, а лгать она не хочет. Но разве она могла воспротивиться трем? В конце концов и она согласилась рассказать о себе, когда дойдет до нее очередь.

Это было в семь с половиной часов, иначе говоря, час спустя после захода солнца. Взошла уже луна. Внезапный порыв ветра загасил вдруг лампу. И, так как было довольно светло, они больше ее не зажигали. Кроме этих четырех, была там еще одна женщина, старуха, официально служившая кухаркой, но иногда тоже принимавшая участие в промысле; теперь она сидела в кухне у очага и тихо разговаривала со своим сынишкой.

Взяв с килима новую папиросу и затянувшись несколько раз, Эшреф начала:

— Отец мой — что уж от вас скрывать — был просто мясник. А мать — сестра нашей хозяйки Нахид-ханум — занималась тем, что, сидя дома, сучила бумажную пряжу. Мы жили на Хиабане-Абад. Дом у нас был маленький и бедный, с крошечным двориком, всего, может быть, каких-нибудь двадцать зар, и было в нем всего две комнатки. Так как отец мой был мясник, то, казалось бы, дело его было выгодным: когда правительство издает приказ понизить цены, — знай продавай себе собачье да кошачье мясо. Однако по причине отсутствия большого капитала, зарабатывал он немного: если в день перепадет пять-шесть кран, — и ладно. На это надо было кормить мать и меня. Жили мы поэтому плохо. И с самого детства я всем завидовала. Как увижу, бывало, на соседских девушках новые платья, так всю ночь и плачу. Так что отцу с матерью приходилось другой раз даже необходимые вещи закладывать, чтобы сделать мне платье.

На улице, где мы жили, было несколько барских домов. В одном из них жил страшный богач; как его звали, я не знала. И у него был очень красивый сын, такой, что на него в нашем квартале все пальцем указывали. И очень этот молодой человек мне нравился. Бывало, когда мы играем на улице с соседскими детьми, подойду к нему и кокетничаю, ну, конечно, не сознательно. А молодой человек — ему, должно быть, лет восемнадцать-девятнадцать было — иногда мне улыбался. А мне в то время было двенадцать. И я все время мечтала о красивых и шикарных платьях.

Раз как-то играли мы, таким образом, с ребятами, я споткнулась и так ушибла ногу, что от боли вынуждена была отойти к стене. И там упала. Играющих было так много, что никто меня не хватился. А я там, у стены, лишилась чувств.

Было это незадолго до заката солнца. И вот открываю я глаза и, представьте себе, что же я вижу? Вижу, что лежу в какой-то маленькой красивенькой комнатке, на роскошной кровати, какая мне и во сне никогда не снилась. А у изголовья сидит тот самый молодой человек и курит папиросу.

Я спрашиваю:

— Где я? Зачем я здесь? Где мать? Где отец?

А он, вместо ответа, хохочет. Поцеловал меня и сказал:

— Ты напрасно не расстраивайся. Твоя мать дома. А ты уж сегодня останься здесь. Завтра пойдешь домой.

Вдруг он увидел мои руки.

— Почему у тебя, — спрашивает, — руки такие грязные?

В это время был уже вечер и стемнело. Тут он нажал на стене какую-то белую штучку, вроде пуговки, открылась дверь, и вошел какой-то мужчина.

Он говорит:

— Посмотри, баня истоплена?

Слуга ушел, потом вернулся.

— Да, — говорит, — истоплена, и все готово.

— Ну, хорошо. Скажи Хамидэ, чтоб шла в баню и почище бы вымыла эту ханум (на меня показывает).

Сделал знак слуге. Потом улыбнулся мне.

— Идите, — говорит, — ханум, за этим человеком в баню, а потом, иншаала, я буду иметь честь с вами встретиться.

Тот вывел меня на большой двор, по сторонам которого были клумбы с цветами, а оттуда — в баню. Баня была маленькая, снаружи отделана цветными изразцами, а внутри вся в мраморе. И там горела лампа.