Страшный Париж - [67]

Присутствовали, кроме меня, только Наталья Николаевна, ее муж со своим братом да Маша, девушка лет двадцати, часто приходившая сюда в гости, очаровательная светлая блондинка среднего роста, чисто русского типа северной красавицы.

Какое-то скверное чувство шевельнулось во мне, когда я вновь услышал голос, в котором я сразу признал, урядника Семена Егорова. Но я постеснялся предложить прервать сеанс, опасаясь обидеть хозяев. Эта глупая, вредная трусость, эта боязнь нарушить условные приличия, которая так глубоко сидит в каждом из нас! Дух, как это ни несообразно, проявил на этот раз большую галантность, и его внимание целиком сконцентрировалось на Маше.

— Что же ты пригорюнилась, лебедушка? — с неожиданной ласковостью спрашивал он. — С твоей-то красотой исписанной, да скучать и тосковать! Смотри, бабья вся радость пока молода, а наплакаться, небось, и под старость успеешь. Лови счастье, пока в руки дается, не то потом пожалеешь, да уж зря. А старикам да старухам не больно верь: сами тоже грешили, пока удавалось.

Меня покоробило от подобных советов, на мой взгляд, не слишком высокой нравственности. Но на Машу они словно бы произвели впечатление; даже в темноте я заметил, как она задорно тряхнула золотистыми кудрями, точно соглашаясь с этим голосом из потустороннего мира, точно отвечая себе самой на мучивший уже давно вопрос. Теперь пугачевский казак решил, очевидно, заняться мною, чему я был совсем не рад.

— А ты чего, барин, сидишь словно сыч, насупившись? — произнес он тоном сразу и дерзким и вкрадчивым, — Аль тебе лихой человек поперек дороги стал? Так уж будто не знаешь, что сделать! Прикончил, и вся недолга. — И, словно прочитав в моих мыслях, добавил: — А на войне ты что ль не убивал? Где разница? Там за зря человека, которого, глядишь, и не знал совсем, а тут соперника, супротивника… Ну, не хочешь, что ж: оставь ему девушку — да уж тогда не жалуйся. Эх, да мне, кажись, и пора уже! Ну, прощевайте, господа хорошие!

♦♦♦

Машу я довольно часто встречал, но прежде никогда не задумывался над ее внутренним миром. Она казалась девушкой скрытной и холодной, или по крайней мере сдержанной и не склонной к излишней откровенности. Дочь очень строгих родителей, из бедной и гордой военной семьи, она всегда прекрасно училась, состояла сейчас студенткой какого-то французского института и была далека от всех развлечений и удовольствий, которыми так полон Париж, но которые все требуют немало денег.

Какой неожиданностью было для всех, когда эта примерная девушка вдруг ушла из дома к студенту-французу, о самом существовании которого ее отец и мать знать не знали, ведать не ведали! Другие родители, может быть, отнеслись бы к делу спокойнее: Машины ее прокляли и навсегда отказались ее видеть или хотя бы о ней слышать. История могла бы иметь и благополучную развязку. Но вышло иначе. Любовник Маши не имел никакого желания на ней жениться и скоро ее бросил. Одна, в обстановке богемной среды, куда она попала, в поисках утешения, она пошла по рукам… То, к чему французы умеют приспосабливаться в силу вековой привычки, — для русских смерть.

Через несколько месяцев я сам — совершенно случайно — встретил ее ночью на бульваре, вдребезги пьяной… Я хотел с ней заговорить, попытаться помочь — но она меня узнала и, должно быть, мой вид вызвал у нее в душе слишком много тягостных воспоминаний, от которых с нее и хмель соскочил. Закрыв лицо руками, она бросилась бежать и исчезла за углом…

Мне бы, верно, тоже несладко пришлось, вздумай я исполнить совет пугачевца. Но я. этого не сделаю. Пусть кто другой выполняет указания, идущие из ада, через каких бы агентов они ни передавались! Однако я хочу предостеречь других: если они при занятии спиритизмом столкнутся с духом урядника Семена Егорова, казака Яицкого войска и приспешника Емельяна Пугачева, пусть остерегаются! Его появление может иметь зловещие последствия.

В БЕЛЕСОМ ТУМАНЕ

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

А. Блок

Я нередко видел его на улице — бледное, неподвижное как маска лицо, зачесанная назад грива седых волос, худая, прямая как палка фигура, странная пританцовывающая походка.

Но самое главное в его наружности были глаза, с их неподвижным мертвым блеском, пугающим и в то же время притягивающим. Не удивительно, что он мне часто попадался навстречу: он нанимал большую квартиру неподалеку, на бульваре Вожирар.

Я с ним был знаком. Впрочем, кто в русском Париже не знал профессора Фидена? Он входил в число людей, участвовавших в литературных и культурных движениях серебряного века, был в близких отношениях с Блоком и Брюсовым, состоял в членах Религиозно-Философского Общества. Сам Фиден тоже писал стихи и издал два или три томика, в которых сквозь условные приемы символизма Пробивалось — или так по крайней мере всегда казалось мне — что-то жуткое, недоговоренное и извращенное.

В Париже он постоянно выступал с докладами, где общего было то, что на треть или четверть они оставались непонятными аудитории. Вразумительная часть касалась вещей вроде древних религий, мистической сути кровавых жертвоприношений, культуры Атлантиды и тому подобных вопросов.