Страшный Париж - [14]

— Я хочу попробовать, — сказала она таким тоном, что я понял бесполезность ее отговаривать. — Вот на этой полке у меня собраны одни русские поэты; на той, ниже — иностранные. Посмотрим, что они мне скажут.

Она раскрыла книгу и начала читать; с первой строки ее лицо побледнело, и голос задрожал:

Пускай холодною землею

Засыпан я,

О, друг, всегда, везде с тобою

Душа моя…

— Это страшно! — прошептала девушка, словно обращаясь к самой себе.

Я постарался рассмеяться самым натуральным образом.

— Дорогая Елена Георгиевна, если вы берете Лермонтова, вы всегда должны быть готовы к романтическим излияниям в этом роде. У него ведь на каждом шагу и Демон, и Ангел Смерти, и Азраил… и Черный Монах… и кинжал, и отрубленные головы… и слова, которые «текут холодным ядом»… Решительно, вам еще выпало довольно скромное место. А если бы вы гадали по поэту повеселей, смысл предсказания оказался бы совсем иной.

Казалось, мои слова произвели на Елену некоторое впечатление. Она задумалась, потом сказала:

— Возьмите сами с полки любую книгу наугад, раскройте и дайте мне.

Под ее внимательным взглядом я выбрал небольшого формата томик, протягивая его ей, я заметил на корешке надпись: «Полежаев». Глухо, словно издали, словно против воли, но со странной выразительностью прозвучал голос Елены:

Кто видел образ мертвеца,

Который демонскою силой,

Враждуя с хладною могилой,

Живет и страждет без конца?

В час полуночи молчаливой

При свете сумрачной луны,

Из подземельной стороны

Исходит призрак боязливый,

Бледно, как саван роковой,

Чело отверженца природы,

И неестественной свободы

Ужасен вид полуживой.

Струйка леденящего холода, словно снеговая вода, пробежала по моему позвоночнику; мне вдруг почудилось, что в комнате потемнело и контуры всех вещей заволоклись дымом; какое-то затхлое дыхание ощутимо повеяло передо мной. Елена взглянула на меня, будто ожидая новых успокоений, но у меня язык просто не поворачивался; наступившее молчание стало невыразимо тягостным.

— Ну вот, я возьму на этот раз Пушкина; он один из самых светлых и бодрых поэтов на свете… и из самых лучших… увидим его ответ на мои вопросы…

Большой фолиант, уютный, таящий в себе память тысяч любовных прикасаний, тихо лег на столик, покрыв его наполовину. Решительным жестом Елена распахнула книгу:

О, если правда, что в ночи,

 Когда покоятся живые,

И с неба лунные лучи

Скользят на камни гробовые,

О, если правда, что тогда

Пустеют тихие могилы —

Я тень зову, я жду Лейлы:

«Ко мне, мой друг, сюда, сюда!»

Я не сразу решился поднять глаза на Елену; должен признаться, меня пугало различить на этих живых, непрестанно меняющихся чертах, к игре которых я уже привык, выражение отчаяния, выражение человека, кому прочли смертный приговор; самое скверное, это что я не находил больше никаких аргументов к опровержению этого дикого гадания. Когда же я все-таки посмотрел на нее, я увидел совсем другое, пожалуй, худшее; унылый, спокойный взгляд, в котором пробивалось непонятное удовлетворение и полное фатализма спокойствие; можно было подумать, что она рада тому, что, наконец, все сомнения рассеяны, правда ей известна, и она знает теперь, что нужно сделать.

— Если уж допускать осмысленность подобных предсказаний, давайте и я попробую, — прервал я молчание, придавая своим интонациям, насколько мог, бодрый характер и придвигая к себе Пушкина. — Только у меня, по правде сказать, личной жизни почти нет: она вся сплетается с политической борьбой. Посмотрим, сумеет ли мне Александр Сергеевич что-нибудь сообщить на этот счет!

Я перевернул несколько страниц, выбрал одну из них, бросив наугад взгляд, и мое внимание остановилось на строках:

Товарищ верь! Взойдет она,

Заря пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна…

На этот раз я улыбнулся вполне искренно.

— Теперь вы можете убедиться, Елена Георгиевна, насколько нелепо значение, которое мы придаем этой глупой забаве. Мне, монархисту, выходят слова об «обломках самовластья». Смешнее,'более некстати, право, уже ничего не может и быть.

Но Елена покачала головой, серьезно и задумчиво.

— В наши дни, да еще среди нас, эмигрантов, если говорится о самовластьи, без труда угадывают, о каком. Я рада за вас, и вообще рада: лучше! предсказания, пожалуй, не придумаешь на заказ. Однако, если уж на то пошло, загадайте о вашей личной судьбе.

Для разнообразия я вытащил с нижней полочки маленький томик Альфреда де Виньи в элегантном черном переплете.

Мне попалась «Смерть волка»;

Le loup le quitte alors et puis il nous regarde,

Les couteaux hii restaient au flanc jusqu’a la garde,

Le clouaient au gazon tout baigne’ dans son sang,

Nos fusils l’entouraient en sinistre croissant.

Il nous regaide encore, ensuite il se recouche,

Tout en techant le sang tepandu sur sa bouche,

Et, sans daigner savoir, conunent il a peri,

Refennant ses grands yeux, meurt sans jeter un cri [7].

— Что же, — проговорил я после короткой тишины, поддаваясь обаянию несравненных александрийских строф, — это уже не предсказание, это совет… И совет подходящий. Да, я желал бы умереть так, стиснув зубы, как волк, в непреклонном бою, не убегая и не прося пощады…