Страшные сады - [8]

Он снова сел, и вместе с тенью на нас разом опустилась ночь, пока мы жадно поглощали пищу и уже видели только его очертания, только силуэт, чуть темнее неба, а взгляда охранника под козырьком каски было не различить. Мы больше так сильно не смеялись: конечно, он специально разыграл свой номер, чтобы помучить голодных заложников медленной смертью. Его бутерброды были для нас, нам причитались, наверное, то была наша последняя еда. Жонглировать ими, рисковать, что они свалятся в грязь, чихать на нас, было настоящим оскорблением! Ну да ладно, мы не собирались ворчать в темноте и портить себе пищеварение, обсуждая все это.

Утром мы увидели его глаза. Взошедшее солнце отражалось прямо в них. Он не пошевелился за ночь. И этот взгляд не принадлежал ни идиоту, ни палачу. У нас зуб на зуб не попадал после того, как мы провели всю ночь прижавшись друг к другу, спали вполглаза, полустоя-полусидя у стены ямы. Наши пальто и ботинки залеплены грязью. Эмиль тихо плакал, Анри, с потерянным взглядом бормотал что-то по-польски. А твой отец, несмотря ни на что, был бодр. Он поднял голову, и я всегда буду помнить его голос, прозвучавший как в первое утро каникул на море.

— Нельзя ли подать нам завтрак? — сказал он охраннику.

А тот, так же сухо, ответил:

— Знаешь, старина, в отеле сквозняков завтрак — это ветер!

Никакого акцента. Нисколько. Никогда не подумаешь, что он не француз. И назвал твоего отца «стариной», как давнего приятеля… Нам это показалось подозрительным. До такой степени, что мы перемигнулись: вдруг фрицы додумались приставить к нам для охраны полицая… Но нет, серо-зеленая форма, «Вермахт».

— Меня зовут Бернхард. Можно Бернд. Кроме шуток, я постараюсь найти вам… как там вы говорите? «Раздобыть» что-нибудь поесть… Вчерашний хлеб — это был мой паек… Но я не могу все время брать жратву в одном и том же месте… В итоге меня самого бросят в яму!

Он сказал это, состроив свою чертову рожу, скосив глаза, сложив губы дудочкой, голосом трусливого мальчишки! Неотразимо!

Позже твой отец и я начали по-настоящему опасаться. Где-то сразу после полудня. Нам наконец пришла в голову мысль, что этот человек, Бернд, говорящий по-французски, любезный, сочувствующий, такой добрый малый, пытается добиться, чтобы мы оказались полными дураками и доверились ему, выдали подпольную организацию, тайный склад оружия, а также планы будущих диверсий… И что там еще? Было поздновато думать об этом и проникать в суть, но, к счастью, зло не совершилось, мы ничему не позволили просочиться.

Мы даже ничего не сказали в знак благодарности, когда он ушел на чуток, а потом вернулся, чтобы спустить нам картошку, запеченную в золе! Славный подарок! Естественно, перед раздачей картошки он не смог удержаться и пожонглировал ею. Неисправим. Этот Бернд все время прикидывался дураком! Мы посмеялись, но ничего не сказали.

Пока мы пожирали картошку, он держал свое ружье, как трубу. Как саксофон, скорее. Дул в ствол, напевая какой-то мотивчик. Так легко, словно каждый день пользовался ружьем, чтобы исполнять музыку! Какие-то несколько секунд… я даже не знаю, успели ли другие заметить… но я заметил: его большой палец на спусковом крючке, так и пулю в лоб послать недолго! А потом и он заметил, что я смотрю на него, состроил свою рожу, и все. В глубине его глаз осталась лишь завеса тумана…

Мы сожрали картошку.

Только успели облизать пальцы, как наверху появились фрицы — патрульный отряд. Они выстроились в позицию на краю ямы, наведя на нас ружья. С ними был фельдфебель или кто-то вроде того, скорее даже полковник, в галифе, руки в боки, с видом крайнего недовольства оттого, что вынужден терять время. Мы сказали себе, на этот раз это то самое, казнь приближается, прощай, белый свет, прощайте, мои старики, жизнь прошла зря, я даже не испытал любви, станет ли мне плохо, обмочусь ли я себе в ботинки, где они собираются нас похоронить, что скажут нашим родителям, а та женщина, которая полюбила бы меня, какой бы она была, как бы ее звали? Все это пролетает в уме, мгновенно, а потом тебя бросает в дрожь, и уже нечем похвастать, поверь… Ты думаешь о том, что скоро сдохнешь, в двадцать лет, и что это совсем не здорово…

Эмиль рухнул на колени, он оплакивал все, что мог, коротко повизгивая так, что у него сотрясались плечи. Он выглядел как танцор танго, я помню, или как танцовщица, с завитком локона на лбу. А может, его волосы так завивались из-за дождя? Но я это прекрасно помню… И еще, что Анри бормотал по-польски свои молитвы, прямой как струна, опущенные веки, сложенные руки, сплетенные пальцы, в пиджаке и брюках рабочей одежды, она болталась на нем, мокрая насквозь… И поехали, все эти ля-ля по-поляцки… Но мы не очень хорошо слышали, потому что тот тип наверху начал кричать по-немецки. Мы даже не поняли, на кого он так разорался. Я положил руку на плечо твоего отца, а может, наоборот, он мне, в общем, скажу, что мы взялись за руки, обнялись, и прощай, Андре, до свидания, Гастон, и потом — ничего, поскольку ни я, ни он не верили в Бога. Потом мы попытались поднять Эмиля, удержать его между нами, рядом с Анри, чтобы уйти не как трусы, а выстроившись в ряд, знаешь, как в конце матча, когда приветствуют зрителей…