Страшные рассказы - [27]

Страшная ночь почти уже прошла, и та, которая была мертвой, еще раз зашевелилась, и теперь более сильно, чем прежде, хотя она пробуждалась от смерти более страшной и безнадежной, чем каждое из первых умираний. Я уже давно перестал сходить с своего места и предпринимать какие-либо усилия, я неподвижно сидел на оттоманке, беспомощно отдавшись вихрю бешеных ощущений, среди которых крайний ужас являлся, может быть, наименее страшным, наименее уничтожающим. Тело, повторяю, зашевелилось, и теперь более сильно, чем прежде. Жизненные краски возникали на лице с необычайной энергией – члены делались мягкими, – и если бы не веки, которые были плотно сомкнуты, если бы не повязки и не покров, придававшие погребальный характер лицу, я мог бы подумать, что Ровена действительно совершенно стряхнула с себя оковы смерти. Но если, даже тогда, эта мысль не вполне овладела мной, я наконец не мог более в этом сомневаться, когда, поднявшись с ложа, спотыкаясь, слабыми шагами, с закрытыми глазами, имея вид спящего лунатика, существо, окутанное саваном, вышло на середину комнаты.

Я не дрогнул, не двинулся, ибо целое множество несказанных фантазий, связанных с видом, с походкой, с движениями призрака, бешено промчавшись в моем уме, парализовали меня – заставили меня окаменеть. Я не двигался – я только смотрел на привидение. В мыслях моих был безумный беспорядок – неукротимое смятение. Возможно ли, чтобы передо мной стояла живая Ровена? Возможно ли, чтобы это была Ровена – белокурая голубоглазая леди Ровена-Трэванион-Тримэн? Почему, почему стал бы я в этом сомневаться? Повязка тяжело висела вокруг рта – но неужели же это не рот леди Тримэн? И щеки – на них был румянец, как в расцвете ее жизни – да, конечно, это прекрасные щеки живой леди Тримэн. И подбородок с ямочками, как в те дни, когда она была здорова, неужели это не ее подбородок? – но что это, она выросла за свою болезнь? Что за невыразимое безумие охватило меня при этой мысли? Один прыжок, и я был рядом с ней! Отшатнувшись от моего прикосновения, она уронила с своей головы развязавшийся погребальный покров, и тогда в волнующейся атмосфере комнаты обрисовались ее длинные разметавшиеся волосы; они были чернее, чем вороновы крылья полночи! И тогда на этом лице медленно открылись глаза. «Так вот они, наконец, – воскликнул я громким голосом, – могу ли я ошибаться – вот они, громадные, и черные, и зачарованные глаза моей утраченной любви… леди… леди Лигейи!»

Шарль Бодлер. Эдгар По. Его жизнь и произведения

Посвящается Марии Клемм

Ангел, спускаясь ко мне с облаков,

Шепчет душе утешенья свои,

Но есть лекарство сильней его слов —

Это слова материнской любви.

Матери имя присвоено вам —

Вам это имя подходит одной.

В любящем сердце я выстроил храм,

Высекла смерть там своею рукой,

Милой Вирджинии давшей свободу,

Имя бесценное ваше на сводах.

Мать же родная, покинув давно

Всех нас, была просто матерью. Но

Вы во сто крат мне дороже, родней:

Вы мать любимой навеки моей,

А без любви к ней поэта душа

Больше не даст за себя и гроша[34].

* * *

…Верно молвить это слово

Научил его хозяин

В дни тяжелые, когда

Он преследуем был Роком,

И, в несчастье одиноком,

Вместо песни лебединой,

В эти долгие года,

Для него был стон единый

В эти грустные года —

Никогда, – уж больше

Никогда[35]!

Эдгар По, «Ворон»

И насмешливая судьба,

сидя на своем бронзовом троне,

Наполняет их легкие горькой желчью,

И корчатся они в тисках нужды.

Теофиль Готье, «Тьма»

Я всегда ищу книги с широкими полями.

Эдгар По, «Маргиналии»

I

Недавно перед одним из наших судов предстал какой-то горемыка, у которого на лбу красовалась редкая и необычная татуировка: «Не везет!» Таким образом, он, словно книга название, носил над глазами девиз всей своей жизни, и последующий допрос доказал жестокую достоверность этой странной надписи. В истории литературы тоже есть подобные судьбы, истинные проклятия, и люди, в извилистых складках лба которых таинственными знаками высечено слово невезение. Слепой Ангел искупления хватает их и бичует со всей силы в назидание другим. И напрасно жизнь демонстрирует, что им присущи таланты, добродетели и обаяние. Общество предает таких людей какой-то особенной анафеме, порицая в них недостатки, ставшие результатом преследований и гонений.

Чего только ни делал Гофман, чтобы обезоружить судьбу, и чего только ни предпринимал Бальзак, чтобы избежать своей доли! Неужели оно и впрямь существует, это дьявольское Провидение, которое с детской колыбельки готовит человеку беды и несчастья, которое, словно жертвы в римском амфитеатре, бросает одухотворенные, ангельские души во враждебную среду? Неужели есть души святые и преданные Богу, но обреченные идти к своей смерти и славе через собственную погибель? И неужели кошмар преисподней будет вечно донимать эти избранные сердца? Тщетно они сообразуются с миром, с его хитростями, с его благоразумием; они доведут свою предусмотрительность до вершин совершенства, перекроют все входы и выходы, занавесят окна матрасами, чтобы уберечься от шальных пуль, но Дьявол проберется в замочную скважину, совершенство станет слабым местом их доспехов, а высшее достоинство – ростком осуждения и проклятия.