Страшные истории дядюшки Монтегю - [40]

Я и сам с тревогой думал о приближающихся сумерках и не уходил только потому, что не хотел брести домой сквозь туман. Ну и еще, конечно, потому, что опасался за дядюшкино душевное здоровье. При этом что-то подсказывало мне, что, оставаясь здесь и дальше, я рискую подпасть под его нездоровое влияние.

– Да, дядюшка, – ответил я, вставая. – Пожалуй, мне действительно пора. Не хочу, чтобы матушка волновалась.

Эта явная ложь покоробила меня самого: уж я-то знал, что матушка едва ли заметила мое отсутствие.

– Разумеется, Эдгар, ступай. Я тронут тем, с каким терпением ты слушал мои стариковские бредни.

– Что вы, сэр, – сказал я. – Я с огромным удовольствием слушаю ваши истории. И буду с нетерпением ждать возможности прийти и послушать их снова.

Тут я впал в некоторое замешательство. В те годы я еще не слишком уверенно чувствовал себя при встречах и прощаниях. Я решил было подать дядюшке руку, но мне показалось неправильным делать это, пока он сидит, а он, судя по всему, и не собирался вставать из кресла. Вместо этого дядюшка Монтегю улыбнулся и, протянув руку, взял со стола старинную подзорную трубу. Едва он направил ее на видневшийся за окном лес, улыбка сошла у него с лица, как будто он увидел нечто, что чрезвычайно его огорчило.

– Дядюшка? – окликнул я.

– Все в порядке, – неуверенно отозвался он.

– Сэр, какая у вас интересная подзорная труба, – сказал я. – Она, наверно, принадлежала капитану дальнего плавания.

Дядюшка Монтегю взглянул на трубу, а затем молча направил ее на лес за окном.

– Дядюшка? – снова окликнул я.

– Прости меня, Эдгар, – ответил он. – Не смею тебя больше задерживать. Я и так отнял у тебя слишком много времени.

– У этой подзорной трубы, наверно, тоже есть история? – спросил я.

– У всего есть история, – вздохнул дядюшка Монтегю. – У всего и у всех. А история этой вещицы, – он взвесил трубу в руке, – очень даже заслуживает того, чтобы ее рассказать. Но давай подождем с ней до следующего раза.

Я посмотрел на дядюшку, который, казалось, вдруг постарел сразу на несколько лет, и мне не хватило духу оставить его одного.

– Пожалуйста, сэр, расскажите ее, – я с готовностью уселся в кресло.

– Боюсь, Эдгар, ты мне за это спасибо не скажешь, – улыбнулся дядюшка Монтегю.

– И тем не менее, сэр, – не унимался я. – Прошу вас. Еще одна история, и я пойду домой.

– Ну раз ты настаиваешь, – сказал он. – Раз ты так настаиваешь…

Тропинка

Мэттью Хартер остановился возле громадного замшелого валуна, лежавшего у ворот овечьего загона, чтобы бросить прощальный взгляд на родной дом.

Он чуть было не отказался от своего замысла, глядя на кучку каменных строений, которые вместе с раскинувшимися вокруг озерами, горами и поросшими вереском холмами составляли весь знакомый ему мир. Всю свою недолгую жизнь Мэттью прожил в малолюдной гористой области северного графства Камбрия, как крепостной стеной окруженной горами, у подножия которых стоял его родной дом.

Но именно оттого, что этот мир был таким ограниченным и замкнутым, он и выскользнул на заре из родительского дома с котомкой за спиной, оставив матери записку, над которой она разрыдается, когда проснется.

Как-то раз Мэттью заговорил с отцом о том, что ему любопытно было бы увидеть, что лежит по ту сторону каменных хребтов, и отец сказал:

– Сын, мы – как овцы, которых пасем. На каком вересковом склоне ягнята родились, на тот и возвращаются, когда подрастут. Они привязаны к родным холмам в точности так же, как и мы. Так определил нам Всемогущий. Мы – овцеводы. Мы люди холмов, и иного нам не дано.

Иного, возможно, не было дано отцу, но только не самому Мэттью. У него перед глазами был пример деда со стороны матери, который, как и мать Мэттью, родился в соседней долине, но в юности сбежал из дома, а потом стал моряком и повидал мир.

Возвратившись в Озерный край, дед привез с собой невероятное количество историй и с превеликим удовольствием их рассказывал. Делать это он предпочитал в пабе «У старого белого льва», из которого не вылезал, пока не умер в этом году в самый разгар ягнения.

До того Мэттью сталкивался со смертью лишь раз – когда умерла его любимая пастушья собака, – и дедову кончину переживал очень тяжело. Ему казалось, что оборвался канат, связывавший его с миром за холмами, что с дедом умерла целая вселенная возможностей.

И не то чтобы Мэттью как-то особенно любил деда или дед – его. Мэттью интересовал не сам дед, а горизонты, которые тот ему открывал.

Всю заупокойную службу, которая проходила в приземистой, построенной из гранита и крытой сланцевой черепицей церкви, Мэтью простоял со слезами на глазах, но оплакивал он не смерть человека, а не рассказанные им истории. И владели им обида и злость, а отнюдь не печаль.

Слезы в глазах Мэттью убедили его мать, что, хотя мальчик и не был слишком привязан к ее отцу, смерть деда стала для него ударом. Через несколько дней после похорон она вручила Мэттью сверток, в котором, когда он его открыл, оказалась медная подзорная труба.

– Дед хотел, чтобы она была твоей, – сказала мать.

– Правда? – удивился Мэттью, не понимая, зачем его матери понадобилось лгать.