"Странствования Чайлд-Гарольда" (Песнь III), "Шильонский узник", "Сон" и другие поэмы лорда Байрона - [6]

Стал взрослым юноша и средь пустынь

На юге пламенном нашел приют.

Он впитывал душой свет яркий солнца,

Вокруг все было странно, и он сам

Другим стал, не таким, как был когда-то.

Скитался он по странам и морям,

И множество видений, словно волны,

Вдруг на меня нахлынули, но он

Был частью их; и вот он, отдыхая

От духоты полуденной, лежал

Средь рухнувших колонн, в тени развалин,

Надолго переживших имена

Строителей; паслись вблизи верблюды,

И лошади стояли у фонтана

На привязи, а смуглый проводник

Сидел на страже в пышном одеянье,

В то время как другие мирно спали.

Сиял над ними голубой шатер

Так ясно, и безоблачно, и чисто,

Что только бог один был виден в небе.[8]

(«Сон»)

Вот она, настоящая соразмерность: восточная картина, где прекрасен и передний план, и даль, и небо, где нет ни одной подробности, слишком разросшейся или слишком разработанной и затемняющей главную фигуру. Как часто именно в легких, почти неуловимых мазках и сказывается рука мастера, как часто одна-единственная искра, высеченная его фантазией, словно долгой вспышкой фейерверка озаряет воображение читателя!

Есть еще одна замечательная особенность в поэзии лорда Байрона: хотя его манера часто меняется, хотя он как будто перенимает у некоторых своих современников строфику и самый стиль, поэзия его не только всегда отмечена, сильнейшей оригинальностью, но основными чертами и особенно характерами героев каждая поэма так похожа на другую, что писатель не столь могучий показался бы нам неприятно монотонным. Все или почти все его герои наделены в какой-то степени свойствами Чайлд-Гарольда: все или почти все находятся в разладе с судьбой, все таят в душе чувства высокие и горькие, идет ли речь о страдании или наслаждении, все, невзирая на обличье стоицизма или презрения к роду людскому, умеют остро воспринимать благородные и честные поступки, равно как и несправедливость или обиду. У всех сила ранних страстей и пыл юношеского чувства охлаждены и подавлены вереницей проступков или даже прегрешений, а радость жизни омрачена слишком близким знакомством с тщетой человеческих желаний. Такими общими свойствами отмечены суровые герои лорда Байрона — и те, кого осеняет причудливая шляпа прославленного Пилигрима, и те, кто скрывается под тюрбаном Альпа Отступника.

Читатели, всегда жаждущие в своем любопытстве или недоброжелательности отыскать живые прототипы вымышленных персонажей, упорно заявляли, что эти общие всем своим героям черты Байрон скопировал с того лица, которое отражалось в его собственном зеркале. По этому поводу высокородный автор заявил однажды формальный протест, хотя, заметим, не поколебал оснований, на которых было построено такое предположение:

Что касается этой моей поэмы и поэм вообще, я был бы рад сделать моих героев по возможности лучше и приятнее, тем более что иногда меня критиковали и считали не менее ответственным за их поступки и качества, чем за мои собственные. Если это так, если я склонен к угрюмому тщеславию «рисованию самого себя», портреты, вероятно, схожи с оригиналом, поскольку они нелестные; если же это неверно, те, кто меня знает, не вдадутся в обман, а что до тех, кто меня не знает, то я не слишком интересуюсь, будут они обмануты или нет. У меня нет особого желания, чтобы кто-либо, кроме моих личных знакомых, думал об авторе лучше, нежели о созданиях его фантазии, но все же мне показалось несколько странным и даже забавным то обстоятельство, что критики почему-то делают исключение для некоторых бардов (согласен, гораздо более достойных, чем я), которые пользуются весьма почтенной репутацией и считаются совершенно непричастными к проступкам своих героев, не слишком, однако, превосходящих нравственностью Гяура и, может быть… Но нет, должен признать, что Чайлд-Гарольд — весьма отталкивающий персонаж… А что касается установления его личности, то пусть любители такого рода занятий дают ему сколько угодно alias.[9]

Трудно сказать, следует ли принять этот отрывок за подтверждение или, напротив, за опровержение домыслов, о которых в нем говорится, но, конечно, лорд Байрон был несправедлив к публике, если предполагал, что ему вменяют в вину преступные деяния, пятнающие многих его героев. Люди так же мало ожидали встретить в лице лорда Байрона второго Корсfра (который «сам знал, что он злодей»), как на берегах Деруэнт-Уотер — жестокого Кехаму или на берегах Твида — распутного Мармиона, однако те, кто видел лорда Байрона, найдут известное сходство даже между его внешним обликом и обликом Конрада:

Лишь темный взор его горит огнем.

Он крепок и силен, а стройный стан

Его высок, хоть он не великан,

Но посмотревший на него смущен

Сознаньем, что от всех отличен он,

И видят все они, что это так,

Но отчего — им не понять никак.

Лицо обветрено, на белый лоб

Густых кудрей спадает черный сноп,

Усмешка, тронув горделивый рот,

Надменные мечтанья выдает.

Хоть ровен голос и спокоен вид,

Но что-то есть, что он в себе таит;

Изменчивость подвижного лица

Порой влечет, смущает без конца…[10]

(«Корсар»)

А тот аскетический режим, который соблюдал высокородный автор, также весьма четко обозначен в описании еды Корсара: