"Странствования Чайлд-Гарольда" (Песнь III), "Шильонский узник", "Сон" и другие поэмы лорда Байрона - [8]

Итак, поэт столь одаренный, снискавший такое восхищение и столько похвал, не мог дольше считать себя незаконно лишенным заслуженной славы или презрительно вычеркнутым из списка, где он значился первым кандидатом на почести. Увенчанный всеми отличиями, какими располагает публика, он, казалось, находился в самом завидном положении, какого мыслимо добиться чисто литературной известностью. То, что последовало за этим, можно рассказать теми же словами, которые были выбраны автором (здесь еще явственнее, чем в начале поэмы, отождествляющим себя с Чайлд-Гарольдом) для объяснения причины, заставившей героя поэмы снова взять посох пилигрима, хотя, казалось бы, можно было надеяться, что он до конца жизни уже не покинет своей родной страны. Пространность этой цитаты извинят все, кто способен почувствовать, какой интерес она представляет и с нравственной, и с поэтической точки зрения,

VIII

Но, впрочем, хватит: все ушло с годами;

На прежних чарах черствая печать…

Вновь Чайлд-Гарольд является пред нами

С желанием — не чувствовать, не знать,

Весь в ранах (не дано им заживать,

Хотя и мучат). Время, пролетая,

Меняет все. Он стал — годам под стать:

И пыл и силы жизнь ворует злая,

Чей колдовской бокал уже остыл, играя.

IX

Гарольд свой кубок залпом осушил;

На дне — полынь. Он от ключа иного

Светлей, святей — в него напитка влил

И думал снова наполнять и снова.

Увы! На нем незримая окова

Замкнулась вдруг, тесна и тяжела,

Хоть и беззвучна. Боль была сурова:

Безмолвная, она колола, жгла,

И с каждым шагом — вглубь ползла ее игла.

X

Замкнувшись в холод, мнимым недотрогой

Он вновь рискнул пуститься к людям, в свет,

Он волю закаленной мнил и строгой,

Мнил, что рассудком, как броней, одет;

Нет радости, зато и скорби нет,

Он может стать в толпе отъединенным

И наблюдать — неузнанный сосед,

Питая мысль. Под чуждым небосклоном

Так он бродил, в творца и в мир его влюбленным.

XI

Но кто б смирить свое желанье мог

Цветок сорвать расцветшей розы? Кто же,

Румянец видя нежных женских щек,

Не чувствует, что сердцем стал моложе?

Кто, Славу созерцая, — в звездной дрожи,

Меж туч, над бездной, — не стремится к ней?

Вновь Чайлд в кругу бездумной молодежи,

В безумном вихре не считая дней;

Но цели у него не прежние — честней.

XII

Потом он понял, что людское стадо

Не для него, не властен бог над ним;

Свой ум склонять он не умел измлада

Перед чужим умом, хотя своим

Гнал чувство с юных лет. Неукротим,

Он никому б не предал дух мятежный:

Никто не мог бы властвовать над ним.

И, в скорби горд, он жизнью мог безбрежной

Дышать один, толпы не зная неизбежной.

XIII

Где встали горы, там его друзья;

Где океан клубится, там он дома;

Где небо сине, жгучий зной струя,

Там страсть бродить была ему знакома.

Лес, грот, пустыня, хоры волн и грома

Ему сродни, и дружный их язык

Ему ясней, чем речь любого тома

Английского, и он читать привык

В игре луча и вод Природу, книгу книг.

XIV

Он, как халдей, впивался в звезды взглядом

И духов там угадывал — светлей

Их блеска. Что земля с ее разладом,

С людской возней? Он забывал о ней.

Взлети душой он в сферу тех лучей,

Он счастье знал бы. Но покровы плоти

Над искрою бессмертной — все плотней,

Как бы ревнуя, что она в полете

Рвет цепи, что ее вы, небеса, зовете.

XV

И вот с людьми он стал угрюм и вял,

Суров и скучен; он, как сокол пленный

С подрезанным крылом, изнемогал,

А воздух был и домом и вселенной.

И в нем опять вскипал порыв мгновенный:

Как птица в клетке в проволочный свод

Колотится, покуда кровью пенной

Крыла, и грудь, и клюв не обольет,

Так в нем огонь души темницу тела рвет.

XVI

И в ссылку Чайлд себя послал вторую;

В нем нет надежд, но смолк и скорбный стон,

И, осознав, что жизнь прошла впустую,

Что и до гроба он всего лишен,

В отчаянье улыбку втиснул он,

И, дикая, она (так в час крушенья,

Когда им смерть грозит со всех сторон,

Матросы ром глушат, ища забвенья)

В нем бодрость вызвала, и длил он те мгновенья…[14]

Комментарии, проясняющие смысл этого меланхолического рассказа, давно известны публике — их еще хорошо все помнят, ибо не скоро забываются ошибки тех, кто превосходит своих ближних талантом и достоинствами. Такого рода драмы, и без того душераздирающие, становятся особенно тягостными из-за публичного их обсуждения. И не исключено, что среди тех, кто громче всего кричал по поводу этих несчастных событий, находились люди, в чьих глазах литературное превосходство лорда Байрона еще увеличивало его вину. Вся сцена может быть описана в немногих словах: мудрый осуждал, добрый сожалел… а большинство, снедаемое праздным или злорадным любопытством, сновало туда и сюда, собирая слухи, искажая и преувеличивая их по мере повторения; тем временем бесстыдство, всегда жаждущее известности, «вцепившись», как Фальстаф в Бардольфа, в эту добычу, угрожало, неистовствовало и твердило о том, что надо «взять под защиту» и «встать на чью-либо сторону».

Семейные несчастья, которые на время оторвали лорда Байрона от родной страны, не охладили его поэтического огня и не лишили Англию плодов его вдохновения. В третьей песне «Чайлд-Гарольда» проявляется во всей силе и во всем своеобразии та буйная, могучая и оригинальная струя поэзии, которая в предыдущих песнях сразу привлекла к автору общественное внимание. Если и заметна какая-либо разница, то разве в том, что первые песни кажутся нам старательнее обработанными и просмотренными перед опубликованием, а нынешняя как бы слетела с авторского пера: сочиняя ее, поэт уделял меньше внимания второстепенным вопросам слога и версификации.