Странствия с моим гуру - [20]

— Пейте. Ведь мы уже никогда не встретимся такими молодыми…

Знакомо ли вам то удивительное ощущение, когда банальное обращение к вам, какое-нибудь обычное слово неожиданно открывает перед вами неведомые перспективы, вызывает неосознанную тревогу… «Уже никогда…» Я вдруг с необыкновенной остротой увидел уже словно издалека, как будто смотрел в подзорную трубу совсем с другой стороны, этот стол, бмодо с упругими, красными от огня и перца цыплячьими ножками, пирующих сикхов, плоские крыши домов, заполненные кроватями и спящими людьми, накрытыми цветными платками, пламя в открытой топке и фиолетовое мерцание ацетиленовой горелки в мастерской во дворе. В ноздри ударил аромат свежеиспеченного хлеба, острый запах кореньев, мочи, гниющей кожуры. Я почувствовал пронзительную грусть, какая овладевает путешественником, покидающим город. Его торопит час отъезда, а ведь он мог бы… Сколько раз мной овладевал гнев при виде обид, незаслуженного страдания. А они, более худые, чем их собственные тени, сонно брели по красноватой, обожженной земле, придавленные бременем солнца… Я, европеец, поляк, сжимал кулаки, а они, полные отрешенности, смирялись перед своей судьбой. Я готов был проклинать их, трясти за плечи, оскорблять, только бы вывести из оцепенения, высечь искру бунта, необходимую мне, как надежда. Ох, с меня было довольно этой страны, океана застывшей боли и нужды, я хотел бежать отсюда, прежде чем возненавижу их…

И вот в это краткое мгновение я понял, что мысленно буду возвращаться сюда, каждый раз все более примиренный. Настанет минута, когда гнев утихнет и я начну завидовать их спокойной вере в то, что время над ними не властно, а протянутая ладонь нищего, сухая, обожженная зноем, не «обремененная» ничьим подаянием, перенесшая все, не сломленная тысячами отказов, может еще благословлять… Я скоро затоскую по Индии. Она станет возвращаться в моих воспоминаниях все более умиротворенной. Ведь на этом свете совсем немного вещей, которым стоило бы посвятить жизнь… Мы убеждаемся в этом только после многих лет напрасной суеты, хлопот, лихорадочных усилий, тогда как они, кажется, могут заранее предсказать результаты человеческой деятельности. Они как бы с самого начала знали.

С большим сочувствием посмотрел я на обмякшее красноватое лицо Роги, на узкую, породистую голову английского пилота. Они гонялись за деньгами, рисковали жизнью, верили, что здесь им удастся сколотить состояние… А я? Разве я был другим? И разве это не то же самое — непрочное признание, популярность, слава?

Настойчиво возвращался образ: ладонь нищего, серая, запыленная, и по ее глубоким морщинам прочерчивает зигзаги крылатая букашка. Потом, подхваченная сильным порывом ветра, она улетает… И все…

Я торопливо поднес к губам бутылку, но даже виски не сняло горького привкуса в горле, осталась спазма, как после сдавленного немужского плача.

А мои спутники оживленно говорили о делах, держа в руке полуобглоданную ножку и глядя на меня так, будто от моего «yes»[15] зависело исполнение их планов. Но мне все это уже начинало надоедать. Я хотел остаться один. Знаете, бывают минуты, когда сознание подобно зеркальцу, которое только что протерли рукавом, и вам хочется узнать, что же там покажется, какие образы извлечет из подсознания алкоголь.

— Теперь ты уже не покинешь нас? — Рога положил мне ладони на плечо. — Твоя пани уже спит, и будить ее в такое время было бы даже бестактно…

— Пойдем за Аджмирские Ворота, мы знаем там одно маленькое заведеньице, — соблазнял меня англичанин, — посмотришь на танцовщиц, и у тебя сразу пропадет желание возвращаться в свою постель…

— Нет, сначала выпьем кофе.

Не обошлось, конечно, без такси, услужливо найденного мальчишками. Под аркадами на Коннейт-Плейс прямо на тротуаре на кусках циновок уже спали целые семьи. Укрывшись с головой сырыми простынями, они выглядели, как мертвецы во время эпидемии, тела которых выставляют за порог в ожидании могильщика. Звук наших шагов будил детей. Громко зевая, они потягивались, потом при свете фонаря играли на окурок папиросы в стеклышко. Ночь была теплой, все вокруг звенело. Трещали сверчки, стрекотали цикады.

Хромой пес, на котором от лишаев почти не осталось шерсти, обнюхал ступни спящих, потом, издав почти человеческий вздох, пристроился около какой-то бездомной семьи.

— Ты еще вспомнишь мои слова, — настаивал Рога. — Вот увидишь, через месяц мы будем обмывать первый доход от моего завода.

— Кто может знать, что будет через месяц… Когда ты так говоришь, мне кажется, что ты посылаешь вызов судьбе…

— Ну, ты настоящий азиат, — Рога презрительно покачал головой.

Он разбудил кельнера, который спал под столиками на узком тротуарчике, положив под голову ладонь.

— Если это будет не кофе, а порция гущи, я вылью ее тебе на голову.

Тотчас же с кухни донеслись какие-то визги, по-видимому, кельнер раздавал тумаки. Через минуту он внес стеклянную колбу с крепким кофе. В уголке какая-то запоздавшая пара. Девушка была в зеленом сари, на запястьях — веночки белых цветов.

— Недурненькая, — пробормотал Бобби.

— В упаковке они всегда так выглядят. А как развернешь, так это или что-нибудь топорное, сплошные куски сала… Или, как вот эта девушка, коричневый скелетик, колено толще ляжки, — передернулся Рога.