Странные сближения - [21]

Каподистрия. (махнув рукой) Будь по-вашему. Посмотрим, что дальше.

Черницкий. «…И чудной прелестью картин». Пожалуй, господин Капитонов прав.

Капитонов. Читайте дальше, господин камергер.

Черницкий. «…Природы дикой и угрюмой».

Каподистрия. Вот! Вот и нотка драматизма зазвучала! Что это, по-вашему, а?

Черницкий. Это бред стихоплёта… по-моему, он манкирует.

Капитонов. Там ведь правда дикая природа. А угрюмая… ну, допустим, он чувствует опасность, но не видит ее проявлений.

Каподистрия. Какая у вас фантазия, советник.

Рыжов. Господа… а может быть, это просто стихи?

Черницкий. (строго) В каком смысле?

Рыжов. Ну просто. Стихи.

Утренний совет — прощание с Броневским — снова плыть — о чём не напишут

Законы осуждают

Предмет моей любви;

Но кто, о сердце, может

Противиться тебе?

Н.Карамзин

Небо в ночь перед отплытием было ясным-ясным, поглядишь — и увидишь, как высоко над Феодосией звёзды вершат свои звёздные дела, лишь по недосмотру сохраняя до сих во вселенной синюю булавочную головку Земли; а где-то на Земле стоит город Петербург и полуостров Крым, и так смешны расстояния между ними, что думаешь поневоле — человек не обучен правильно ходить, иначе мог бы одним шагом преодолевать все дали, разделяющие земные места.

Пушкин курил, глядя на море, и тосковал по Питеру. Море равнодушно блестело: ему не было никакого интереса до Пушкина; оно не воевало с Турцией и не читало стихов. Утешал Француза только могучей крепости табак, подаренный Броневским.

— Не спится? — спросил Александр у летучей мыши, мелькнувшей над палисадником. — Вот и я не сплю.

Мышь снова появилась, заложила вираж и канула в темноту.

— Как хочется домой, — сказал Александр, — в этот пакостный Петербург. Клянусь, даже кабинет Нессельроде, того ещё м…ка, мне сейчас роднее южных пейзажей. Я люблю Петербург, мышь, — пылко продолжил он. — Я дитя его каналов и мостов и, сколько ни кормят меня здешними фруктами и ни греют солнцем, всю жизнь душа моя будет тянуться к дождливому, серому….

— Ты москвич, — сказала летучая мышь из темноты, и Пушкин уснул в расстроенных чувствах.

Проснулся на рассвете, со слабостью во всём теле и жутко голодный.

Никита, посланный за едой, принёс свежего хлеба с молоком и записку от Раевского «Как только проснётесь, ждем с Б. в библиотеке».

Дожевывая на ходу хлеб, Александр поплелся в библиотеку. Там уже сидели, попивая кофеёк, бодрый и свежий Раевский и с ним Семён Михайлович, по лицу которого нельзя было определить, выспался ли он.

— Сударь мой милый, — сказал Броневский, ворочая ложечкой гущу.

— Проснулись! Садитесь, — Раевский подвинул кресло. — Готовим списки нужных людей.

Пушкин сел.

Броневский вытянул ноги и вздохнул:

— Годы… Как поздно мне судьба подкинула такое интересное дело.

— Будут ещё дела, наступающее время из них одних и состоит, — пообещал Раевский (и не сдержал слова; Броневский до самой своей смерти в 1830-м году не был более привлечён к службе. Только собранные им географические и исторические данные публиковались, но это не касается нашего повествования).

— Гонца от Испсиланти зовут Рыул.

— Как? — удивился Раевский.

— Это молдаванская фамилия, Рыул. Он штабс-капитан. Ниточка к нему куда заметнее, чем к вашему загадочному турку.

— Интересно, зачем ему понадобилось в Крым, — Пушкин поёжился от озноба, вызванного ранним пробуждением. — Неужто Зюден назначил встречу?

— Думаю, Ипсиланти сам решил что-то предпринять.

— Он вправду считает, что к нему приедет из Крыма целая армия?

— Про генерала давно говорили — он глуп, — ввернул Броневский.

— Но не полный же он дурак. Или не понимает, что на деле получит горстку романтиков, которые много не навоюют?

— Это понятно нам, — сказал Раевский. — Понятно Зюдену. Но для Ипсиланти это соломинка, за которую он ухватится. Ему нужно больше народу, а в идеальном случае — и поддержка государя.

— Занятно получается. Ипсиланти с его антиосманским движением приносит Турции столько пользы, сколько и Зюден не сумеет принести.

— Это зависит от нас.

— Mais comment? Как именно?

— Принесет ли Зюден пользу Турции, или мы его прежде поймаем. Семён Михалыч, — Раевский повернулся к старику. — Кто из всех, перечисленных вами людей, наиболее связан с крымскими греками?

Броневский надел пенсне и вгляделся в лист, исписанный ровным почерком Александра Николаевича.

— Аркадий Вафиадис, — сказал он. — Рыбак. Семь лет назад его привлекали к работе и сильно выручили. Можно сказать, спасли. Он грек, знает всех и вся в Юрзуфе и около него. Одна беда — любит выпить. Последний раз было о нём слышно год назад, когда передавал его сиятельству…

— Нессельроде?

— Ему, родимому. Передавал такие же перечни людей, что и вам. Ежели за последний год ничего не изменилось, вы найдёте Вафиадиса в харчевне «Русалка». Когда он перестаёт пить, становится очень смышлёным. А главное — никогда, ни в трезвом виде, ни пьяный — не болтает. Молчун, только слушает.

Броневский легко вынимал из тренированной памяти сведения. Видно было, как редко ему приходится использовать всё, что успел он узнать за время долгой работы, и как счастлив он сейчас снова почувствовать себя в строю.

— Поедете сами, — сказал Раевский Французу. — В Юрзуфе встретитесь с остальными нашими женщинами, — он имел в виду мать и двух других сестёр. — Я останусь здесь с тем, чтобы найти какие-нибудь следы. В Феодосии должны быть тайные контакты если не у Зюдена, то у его связного.