Странные сближения - [19]

— Просторы, — Пушкин сел на камень. — Пешему здесь не добраться, и дорог, кроме нашего тракта не вижу.

— Их и нет.

— Вот видите. Остаётся надеяться, что наши предположения верны. Зюден со связным доплыли до Керчи, на их лодочке это трудно, но можно. Потом — если принять, что они двинулись в Кефу — им пришлось ехать по той же дороге, что и нам.

— Думаете, это нам чем-нибудь поможет?

— Хоть что-то. Alias, если они побывали в Кефе, значит, есть надежда на вашего драгоценного Броневского…

— Он и впрямь сокровище, а не человек, зря смеетёсь.

— Разве я смеюсь, сокровище так сокровище. Задержатся ли они в Кефе, судить невозможно, может быть, они уже плывут далее, но к Броневскому-то нам точно не лишним будет попасть.

Раевский заглянул Пушкину через плечо:

— Что-то вы тут рисуете?

Александр показал план местности, который он наспех нацарапал ножом на подобранной доске, выломанной, видимо, из бочки.

— Вы хороший картограф.

Жара и усталость сближали. Пушкин пожаловался:

— Покурить бы.

— Заразились табачным недугом, — констатировал Раевский. — Правильно, с трубкой думается легче.

— А только без неё не думается.

— А вот этого нельзя, сосредоточьтесь. Сейчас в первую голову служба, потом все прочие радости. Кстати, видел я, как вы смотрите на Мари — вы это, Александр Сергеич, бросьте.

* * *

Броневский оказался совсем старым, обрюзгшим, с редким седым пухом на черепе. Глазки смотрели тускло, будто человек давно умер, а с гостями беседовал портрет, покрывшийся пылью. Только голос был хорошим, молодым:

— Добрый вечер, добрый, господин Пушкин! Николай Николаевич говорил, будто вы пишете стихи.

— Да, немного, — ответил Александр.

Раевские давно дружили со стариком и так восторженно о нём отзывались, что Пушкин недоумевал теперь: что нашли они в этом пустом, безжизненном человеке?

Понял, когда сидели впятером — в мужской компании — в зале и курили.

Броневский рассказывал об истории Крыма. Вплелась туда и его собственная история: оказалось, что после кавказской службы его направили в Феодосию, где он живёт вот уже двадцать лет, что сейчас он в вынужденной отставке и под судом, потому как честный человек, попадая сюда, неизбежно либо станет брать мзду, либо угодит под суд. (Тяжело шаркая, Броневский поднялся и перебрался в соседнюю комнату, откуда притащил вынутый из комода ящичек с номером 11).

— Всё, судари мои милые, всё тут сохраняю, да, — говорил он, поглаживая ящичек, словно щенка. — За двадцать лет набрал столько, что летописцы позавидуют, — и вернул Феодосийские хроники на место, к десяткам таких же нумерованных ячеек.

Выяснилось, что ему пятьдесят семь — возраст преклонный, но выглядел Броневский куда старше.

— А не желаете ли, господин Пушкин, сад посмотреть? Яблочки, хурма… — и повёл показывать сад.

— Вы всё хозяйничаете, Семён Михалыч, — полуодобрительно-полусочувственно заметил Раевский-старший.

— Тружусь, — затряс редким седым пухом Броневский. — Возделываю землю, из которой, так сказать, взят.

Короткими лапками тянулся Семён Михайлович к веткам, поглаживал крепкие, здоровые бока зреющих яблок.

Пушкин понял, что тяжёлая служба погасила и смяла Броневского; и тот не смог избежать её жерновов, ибо от природы не умел обходиться без труда.

— Когда-нибудь и ты, Алекса, будешь таким добрым садоводом, — усмехнулся Раевский старший.

Александр Николаевич покривил рот и не ответил, зато вмешался Николя, заметивший, что в наблюдении утреннего сада есть прелесть, понятная только человеку утончённому. А ты его посади и ухаживай, хотелось сказать на эти его слова.

Александр Раевский в присутствии отца делался молчалив. Он, кажется, сам не знал, как держаться; строить из себя Байрона, как Николя, было не по возрасту, а совпадать с Николаем Николаевичем-старшим во взглядах на мир не удавалось, да он и не пытался. Что же до Николя, — тот переживал увлечение томной романтикой.

Когда трубки были выкурены, а сад оценён гостями, Пушкин с Раевским поймали Семёна Михайловича без посторонних.

— Господин Броневский, нам необходима ваша помощь.

— Да-да? — подслеповатый взгляд на Раевского. — Помощь, судари мои, я всегда… Какая, говорите.

— Ваши агенты. Вы ведь не позабыли этих своих вездесущих?..

Что-то переменилось в лице бывшего губернатора. Показалось, что он сейчас позовёт на помощь. Раевский протянул ему подписанные в Коллегии бумаги.

— Я помощник господина Пушкина в выполнении mission secrète. Вы как сотрудник Коллегии и бывший градоначальник сможете оказать нам неоценимую услугу…

— А! стало быть, граф и вас успел запрячь. Я уж перестал удивляться, когда Нессельроде выкидывает такое… А всё ж-таки поэта жалко. Жалко, сударь мой милый! — Броневский сгорбился, но в глазах его впервые зажёгся огонь предстоящего дела; сейчас он говорил первое, что приходило в голову, думая о другом. — Запомните, господа, когда вы оставите службу, уедете куда-нибудь в Париж, даже умрете — граф всё равно придумает, как использовать вас для своего ведомства… Я четыре года в отставке, но нет, до сих пор гонцы ко мне: «сослужите службу, Семен Михалыч!»

— Какие гонцы? что за служба?

— Пойдемте-ка наверх, — он повёл Пушкина к своему кабинету; Раевский поспешал следом. — Привезли послание от графа. Его сиятельство просит меня проследить за крымскими греками. В Молдавии и Одессе сейчас собираются силы греческих повстанцев, сторонников патриотического братства «Филики Этерия», кажется, они замыслили революцию.