Странные сближения - [112]

— Потому, что Кирилл Спиридонович бывалый гайдук, и весь дом забит оружием, а у вас даже ножа с собой нет? — предположил Пушкин.

— И это, безусловно, тоже. Но ещё, господин Тушкин…

— Пушкин.

— Ещё потому, что я не на службе. И дело не в том, что мне не заплатят, а в том, что я просто не нахожусь в том состоянии, когда считаю себя обязанным строго исполнять закон. Поверьте, если бы мы встретились в зале суда…

Бурсук переложил трубку в левую руку, а правой показал Волошину внушительную фигу.

— Quod erat demonstratum[32], - ничуть не обиделся Волошин. — Пока же мы с вами оба в неслужебном положении, ничто не мешает нам быть друзьями.

К шуму грозы прибавился новый звук: хлопки, сопровождаемые кислым запахом дыма. Это Карбоначчо демонстрировал Липранди эффективность различных навесок пороха. Облепиха пытался сделать замечание, но получил от Липранди столь жутко звучащую отповедь (в действительности вполне корректно высказанную, но поглощённую и преобразованную коварными усами Ивана Петровича), что мгновенно заткнулся и больше к итальянцам не приставал.

Узнав, что Пушкин — поэт, Волошин восхитился почти так же, как при виде Бурсука, и стал расспрашивать, как и что нынче пишут. Видно было, что Волошину безразлично, о чём говорить. Служба научила его ладить или, по крайней мере, пытаться ладить со всеми, с кем предстояло проводить время, чтобы не быть нечаянно битым. Вблизи Пушкин понял, что Волошин старше, чем казался сначала: на лбу и под глазами сделались заметны морщины, в волосах проблёскивала седина, а правое веко иногда чуть подёргивалось от тика. Дмитрию Волошину было где-то около сорока.

Испытывая к случайному спутнику искреннюю жалость, но не в силах справиться с раздражением, Пушкин предложил ему присоединиться к лекции Карбоначчо об оружии.

— Боюсь, я совсем не умею по-итальянски, — откликнулся Волошин. — Правда, и молдаване говорят будто на итальянском диалекте. Интересное ружьё, — он пощёлкал по стволу карабина.

— Заряжено, — одёрнул его Липранди, и Волошин поспешно отошёл.

Гром сотряс стёкла почтовой станции; все вздрогнули.

— Какая гроза! А не написать ли вам об ней новое стихотворение, господин Пушкин? Я, правда, и старых ваших не читал.

— Александр, — Раевский оглянулся на Француза. — Подойди, — и, видя, что Волошин никак не желает отвязаться, добавил. — Нам нужно обсудить исключительно приватное дело. Господин Липранди, вас тоже попрошу к нам…

— А, — Волошин поднял руки. — Разумеется.

— Прфрпр, — Липранди, извинившись перед сеньором Джованни, присоединился к Пушкину и А.Р.

— Что бы вы без меня делали, — Раевский оглядел товарищей, на чьих лицах читались глубочайшее облегчение и благодарность. — Если гроза не кончится в ближайший час, дорогу, полагаю, размоет, и до границы мы доедем с ещё большим опозданием.

— Вряд ли это важно, — пожал плечами Пушкин. — Сегодня мы там будем или завтра… Пока расставят посты, пока мы сами разъедемся по нужным пунктам…

— В этом и дело. Зюден, если и допускает, что его план может быть разгадан, точно уверен: в такую бурю легче всего обойти пограничные патрули. Тем более никто не станет их выставлять, пока не кончится ливень.

— Прф, — кивнул Липранди.

— Да, — не то перевёл, не то согласился Пушкин. — Значит, выезжаем сейчас.

— И немедленно, — Раевский поднялся. — Облепиха! Лошадей нам.

— В такую грозу? — ужаснулся смотритель. — Полноте, ваше высокоблагородие, да неужели не подождёт?

— Быстрее.

— Иду, иду, — Облепиха зашаркал в сени и вдруг, остановившись, воскликнул. — Немец-то!

— Что? — Пушкин обернулся, но немца-итальянца не увидел, зато увидел, как, охнув, без чувств оседает на пол Облепиха. И только тогда Пушкину открылась причина обморока смотрителя.

Карбоначчо сидел у стены, вцепившись одной рукой в ружьё; вторая рука покоилась на груди итальянца, совсем немного не дотягиваясь до торчащего из шеи ножа.

В Петербурге — докладывать или нет? — никому не верь — Бурсук не хочет в тюрьму — поворот

Их жизнь неведомый предатель

Погубит в цвете дней!

В.Кюхельбекер

Возьмём-ка паузу.

Поднимем голову от лупы, вынем из карты флажок, пусть бумага поднимется вулканом, отдавая древко, и прочь от этого места, что нам его чернильные штрихи — пусть по их зелёным и чёрным рекам, по ухабам бумажного волокна ползут волы и лошади, пусть движутся невидимые глазу корабли, пусть все люди на берегах повернут головы к северу, почешут разом в затылке и скажут мудрыми голосами «ох далеко-о», а нам-то, нам-то что, к чему нам их дальние пути, если для того, чтобы оказаться в городе Петербурге, нам довольно перевести взгляд.

После ареста Капитонова совещания в кабинете статс-секретаря проходили часто, но коротко: Каподистрия больше слушал, чем говорил, а сил Черницкого с Рыжовым не хватало для полноценного мозгового штурма.

В письме Француз был оживлён и многословен. Писал о приезде Раевского, о предстоящем совместном их с Липранди путешествии к границе, где будет устроена засада на Зюдена, заканчивал же несколько неожиданно:

  Так, поздним хладом пораженный,

  Как бури слышен зимний свист,

  Один — на ветке обнаженной

  Трепещет запоздалый лист!..