Странники у костра - [76]

Влажное пламя лизало щеки, Володя краснел, совестясь своего кривлянья, и вновь, ссутулившись, сунув руки в карманы, плелся рядом, угадывая, когда же Настя отойдет, и освободятся, запрыгают в черно-синих зрачках веселые ртутные столбики, и он сможет с облегчением сказать: «Ну, привет. Температура нормальная?»

После серого и теплого вечера в марте, когда Володя собрал наконец силы и объяснился, ему все казалось, что он должен неустанно сохранять тот пылкий самоотверженный, душевный настрой, с которым только и можно служить чувству.

Каждую внеурочную минуту Володя проводил возле Насти. Он занимал своим молчаливым присутствием все Настины перемены, провожал ее до дому, бросил завтракать, чтобы чаще приглашать в кино, перестал заниматься, чтобы дежурить напротив ее окон и чтобы со смешною, горячечною серьезностью спрашивать себя перед сном: «Что, что я еще могу для нее сделать? Неужели нечего больше? Нечего, нечего… Есть! Буду пораньше вставать и встречать перед школой».

Насте его настойчивое чувство временами надоедало, она зло капризничала, говорила ему: «Не приставай, устала, девчонок стыдно», — обманывала, что болеет, а сама убегала в кино или на танцы, выходила из дома по черной лестнице — Володя, узнав об этом, плохо спал, принимался сочинять прощальные письма, подолгу сиживал у зеркала, стараясь заметить, как неумолимо сушит и уничтожает его горе — вволю помаявшись, он кричал, конечно, молча, чтобы не разбудить мать: «Как она смеет! Ведь я все, все для нее! Уже пять двоек схватил, живу впроголодь, Кешке трешку задолжал!» — а утром тихо, неуверенно подходил к Насте:

— Я измучился, доброе утро, Настя. Как хочешь, а еле дождался тебя. Учти, написал министру просвещения: в городе Майске, мол, есть одна ученица — с ума сойти! — вот и спрашиваю, что теперь мне, идиоту, делать?

Настя смеялась:

— Вовка, дурачок, давай мизинец, будем мириться, — и сизые ртутные блики прыгали в ее зрачках — от их веселого, живого блеска возникала и в Володе беспричинная бурная веселость.

Вновь затягивала их дни этакая счастливая, легкая дымка — вдвоем, везде вдвоем, ранняя весна, просторно, солнечно и с теплой силой дрожал воздух. Выскальзывала ладонь из ладони, неловко, робко сближались лица, тревожно бился комочек на ее горле, встречались твердые, сухие губы: «Ох, Вовка, что мы делаем!»

И разговоры, разговоры с тою безоглядной доверительностью, с какою говорится только в эту пору жизни. О школе ни слова, школа — детство, поучения, зависимость от родительского кармана, — нет, нет, надо вспомнить пережитое и с воодушевлением рассказать его единственному понимающему тебя человеку; верно, пережитое — тоже детство, но не в том жалком смысле: «Вот я был маленьким», а в значительном, суровом, страдательном: «Знаешь, как мне доставалось, а знаешь, как я переживала — мама думала, что я заболею» — и так интересно, так неизъяснимо хорошо понимать друг друга, что пощипывало, покалывало участливым жаром щеки и виски. Володя говорил: «Отца я не помню, совсем не помню. Смотрю на его фотографию и не могу представить живого человека. Как он смеялся? Как говорил? Какие жесты были характерными?» Настя поглаживала его руку, и черно-синие зрачки тускнели: «Вовочка, мне тебя очень, очень жалко!» У него затруднялось дыхание, счастливым ознобом отдавалось ее участие — никого, никого ближе Насти в эту минуту.

Но через мгновение влага испарялась из Настиных глаз, и она уже могла настойчиво-весело звать: «Быстрее, Вовка! Бежим! Ну, пожалуйста! Говорят, в „Гиганте“ фильм — во!» Резкая забывчивость больно задевала Володю: «Разве так можно? Жестоко же — раз-два — и столбики в глазах заплясали!» Больше всего он хотел, чтобы Настя надолго запечалилась над его судьбой, и тогда не отдалялось бы, не ускользало это хрупкое, редко возникающее единство. Он вяло, обиженно соглашался, нарочно молчал весь вечер — Настя не замечала его дурного настроения, хохотала, болтала, часто спрашивала: «Забавно ведь, правда? Нет, подумай — ужасно забавно!» И постепенно в Володе высвобождалось, верно, неприятное ему сознание излишней своей чувствительности, жалостливости: «Есть во мне нудность, есть. Чего обижаюсь. Порчу ей вечер, елки-палки». Он оживлялся, стараясь загладить недавнюю мрачность, тоже принимался хохотать и болтать, но получалось неискренне и неловко.

Впрочем, еще в тот мартовский вечер, когда Володя объяснился, он уже понял, что будет зависимым в этом чувстве, будет первым покоряться, соглашаться, ждать. Он долго и трудно собирался с объяснением — все мечтал сказать его в каком-то необыкновенном месте и необыкновенными словами — вышло по дороге из школы, вернее, не вышло, а вырвалось, иначе, наверное, не решился бы.

Настя убегала от него, скользила, разбрызгивала мокрый снег, запаленно, отрывисто смеялась — смех, взлетая, как бы приподнимал низкие, теплые сумерки. Володя догнал ее, схватил за руку, Настя вырвалась, обернулась: смугло-румяные щеки, глубокий, таинственно-веселый блеск глаз, полураскрытые тугие губы:

— Вовка, пусти! И снова догоняй.

Он, тяжело дыша, оглохнув от шума возбужденной крови, сказал: