Странники у костра - [74]

Тем не менее отметки Тимофей Фокич ставил, но, верно, с какою-то капризной непоследовательностью. «Нет, сударь мой! Вы слишком хорошо запомнили учебник. Воображения нет, полета! Вы же не видите того, что говорите! Садитесь, посредственно», — и голосок его при этом чуть не рвался от обиды и возмущения. Или же, напротив, он размягчался, довольно, ласково оглаживал пальцем усы и, мечтательно прикрыв глаза, говорил: «Ничего, ничего, даты потерпят. Это же механическая память, не волнуйтесь, сударыня. Главное — почувствовать время, отдаленное, невозвратимое! Вы чувствуете, вы порадовали меня. Прошу садиться, отлично!»

Но странности эти проистекали вовсе не из старческой раздражительности Тимофея Фокича — его ревниво-страстное чувство к истории помогло ему и на склоне дней сохранить юношескую пылкость, благодаря которой и прослыл Тимофей Фокич невозможным, неисправимым чудаком. Если на уроках он еще несколько сдерживался в этом чувстве, то на собраниях краеведческого кружка или у витрин школьного краеведческого музея он прямо-таки притеснял их, слова не давал сказать, о времени забывал, мучаясь неутолимым желанием сообщить все, что он знает и думает. «Ах, если бы вы только представили, что таит в себе этот полуистлевший колчан! Когда-то на рассвете, в степи, кочевник, злой и беспощадный, вырвал из него стрелу. Она запела, засвистела в густом полынном воздухе и пробила грудь молодому, русому, румяному юноше!.. Простите, я отвлекусь… Мы, к глубокому сожалению, прямых предков своих знаем в лучшем случае до третьего колена, а для большинства эта связь времен кончается на деде… Поэтому легко представить, и я, например, только так и представляю: та давняя, беспощадная стрела пробила грудь моего, именно моего предка… А может быть, вашего… Нет, вы представьте, и как оживет эта боль!..»

Тимофей Фокич разгорался, нервной пятерней ерошил волосы, сбивая ровную строчку пробора, и долго не угасал.

Иногда во внеурочное время он выпивал, но не чрезмерно, а до легкой испарины на седеньких усах, до яблочного, свежего румянца на маленьких щечках. Он отыскивал тогда в своем дворе компанию молодых людей и, обмахиваясь шляпой, тонким голоском требовательно спрашивал:

— А знаете ли, судари вы мои, что такое честь? Что такое благородство? Клянусь, не знаете! Честь — это защита своего имени, это дуэль за первый косой взгляд на вас или на вашу подругу! Благородство — это умение не помнить себя ради другого. Не пресмыкаться, не угодничать, да-с!

К изречениям Тимофея Фокича вскоре привыкли, и в известный день, когда он входил во двор и обмахивался шляпой, ему уже кричали:

— Знаем, Тимофей Фокич, знаем. Мы за дуэль, — и молодые люди принимались бороться, боксировать, задыхаясь от смеха. — Сударь, я требую удовлетворения!

Тимофей Фокич качал головой и с горечью говорил себе:

— Да! Самые святые слова кажутся смешными, — потом поднимался на пятый этаж в свою одинокую комнату.

На урок к нему и торопились Володя с Кехой. Уроком этим завершался годовой, утомительно-долгий переход — по остальным предметам девятый «б» был аттестован. «Что сегодня Сударь учудит? — гадал девятый „б“. — Неужели спрашивать будет? Неужели не помилует?!»

Через открытые окна затопила классную комнату праздничная, солнечная прохлада, сквозь нее пробивался, струился горьковато-сладкий синий дымок — запах высыхающей травы и молодой березовой листвы: настаивалась на этой прохладе, на этом дымке надежда, что Тимофей Фокич помилует, даст волю, отпустит на все четыре стороны, и в какую ни пойдешь — везде каникулы!

Вошел Тимофей Фокич. Свежеподстриженные и подбритые усы, светленькая, из льняной холстины блуза, перехваченная черным витым шнурочком, улыбчивые морщины у глаз, — несомненно, он находился в превосходном, тоже праздничном расположении духа.

— А что, милостивые государыни и государи, кто-нибудь заметил нынче, как всходило солнце?

Девятый «б» гулко, облегченно вздохнул: наверняка спрашивать не будет!

А Тимофей Фокич, весело потирая руки, говорил:

— Солнце, друзья мои, всходило замечательно! В гольцах дождевой туман, и оно, красное, прыткое, веселое, прямо-таки выпрыгнуло из тумана, только белая пена с боков летела! А что это значит? Это значит — будет вёдро, и не на день-два, а надолго. Итак, поздравляю вас с летом, и позвольте сделать одно заманчивое предложение… Что?! Я вижу недоуменные взгляды — вы хотите поделиться своими знаниями? Нет? Странно. Ах, да, да! «Сударь не выдаст. Сударь двоек не потерпит» — так, по-моему, вы обо мне, грешном, судите. — И Тимофей Фокич рассмеялся тоненько, звонко, весело — голубенькие глаза сощурились, увлажнились от удовольствия: «Вот как я вас! Все вижу, все слышу — каково вам теперь? Прозвища-то за спиной давать?»

Володя покосился направо: как там Настя? Она сидела на соседней парте и обычно, когда Володя вот так косился на нее, забавно морщила нос или быстро, не отрывая глаз от тетради, показывала язык, и тогда Володя пропадал за такой длительной и широкой улыбкой, что обязательно получал замечание: «Чему это вы радуетесь, Зарукин? Расскажите нам». Но сегодня Настя и не подумала шутить, а, напротив, нахмурилась, окаменела, с необычной серьезностью внимая Тимофею Фокичу.