Странники у костра - [73]

— Только ради вас, Татьяна Васильевна.

Толя вскоре укладывается спать, а Татьяна Васильевна на табуреточке в кухне коротает время за табаком и чаем: все бледнее ее лицо, заметнее синь под глазами. Когда приходит Серега, Татьяна Васильевна дрожащим, измученным голосом говорит:

— Ешь здесь. В пять утра поедешь с Анатолием Тимофеевичем на трассу. Будешь работать там, а на суд приедешь.

— Хорошо, — растерянно и обрадованно отвечает Серега: никаких тебе объяснений и скандалов. А съездить можно, почему бы нет?

Володя

Вышла ссора, и Володя Зарукин очень мучился. «Теперь как же мы встретимся? — думал он. — Глаза в сторону и мимо? Боком, боком или все-таки поздороваемся? Ой, стыд, стыд, ужасный стыд!» Володя жмурился, краснел, отчаянно тряс головой, прогонял ораву быстрых, жарко дышавших видений, настигавших его чуть ли не каждую минуту после ссоры. Он прислонялся к оконному косяку, не раздвигая занавесок, подолгу ждал: Кеха жил по соседству и обязательно, хоть раз в день, появлялся под Володиным окном, направляясь в булочную, на почту или в зеленную лавку. Тогда Володя, стесняя дыхание, с силой прижимался к косяку — под щекой сразу же горячела известка — и смотрел, смотрел сквозь тюлевые прорези, как шел Кеха. Пригнув крупную чернокудрявую голову, упершись глазами в землю, Кеха неторопливо, даже лениво пришаркивал подошвами, — казалось, окружающее вовсе не занимает его, — но поравнявшись со знакомым окном, вскидывал голову и пристально, напряженно вглядывался — Володя бросался от окна в комнату: «Видел, видел! А я подсматриваю, за шторой — ужасно!»

И все же Володя снова ждал, верно, не у самого окна, Кехиного возвращения, тяготясь этими прятками и боясь отказаться от них. «Что он думает, что? — Володя тянул шею, взглядом провожая Кеху. — Вот удивятся все, когда узнают. Эх! Лучше бы уехать мне на все лето».

А лето начиналось славное. Каменная сопка весь май копила тепло, пряча его в трещины и расщелины, а в ночь перед рождением нового месяца, долго и трудно вздохнув, отдала накопленное промерзшим корням — заплескался наутро, завеял малиновый багуловый цвет. В другую ночь, уже при свете тоненького слабого месяца, на школьном дворе затеплились первые неяркие жарки.

Володя, увидев их, сказал:

— Теперь ничего не сделаешь, Кеха. Жара будет, надо к воде поближе. Ох, позубрим же, под солнышком-то, — и рассмеялся.

Но Володя ошибся: кто-то нечаянно перевернул в небе молоденькое коромыслице и хлынуло в город с окрестных гольцов холодное июньское ненастье.

Володя расстроился: «Тут учи как проклятый, да еще дождь. Тоска». На что Кеха рассудительно заметил: «Может, к лучшему. Хоть почитаем малость. А то бы прозагорали».

Дождь не подвел: с ледяным упрямством не отставал он от города, давая лишь короткие пасмурные передышки, и в самом деле усадил за книжки даже завзятых лодырей и двоечников, совершенно утомив их скукой.

Володя и Кеха готовились вместе. Володе быстро надоедало, он бросал книжки и подходил к окну, бездумно смотрел на серый, поникший день, со сладкими стонами позевывал и потягивался. Кеха же, старательно сгорбившись, оттопырив толстые губы, крохотными буковками заполнял длинные полоски бумаги — писал шпаргалки. К занятию этому относился он очень добросовестно — строчил и строчил, пока пот на бровях не выступал. Поскучав и решив поболтать — от молчанки язык прямо-таки чесался, — Володя спрашивал:

— Ну, зачем тебе они?

— Запоминаю лучше.

— Да скучно же — спины не разогнешь!

— Спокойней зато, ерзать не буду. Не мешай.

— О-хо-хо! — опять вздыхал и потягивался Володя.

С забытою силой и яркостью вспыхнуло солнце в день последнего урока, оно нагнало приятелей по пути в школу, обхватило, обняло, обдало веселым теплом. «Ну, надо же, а?! С ума сойти! Как по заказу — бывает же, а?» — и Володя помчался, на ходу слепив из случайной газеты черно-белый ком, швырнул его под ноги и погнал с дикими криками; Кеха, с редкой для него несдержанностью, стриганул за Володей, отобрал самодельный мяч, но удерживал недолго — так бегали они, играли, кричали, пока в клочки не изодрали газету и не упали во влажно-теплую, густую траву придорожного садика.

— Еще год, Вовка. — Кеха от удовольствия зажмурился и сморщил нос. — Еще год — и с приветом! Куда глаза глядят. В дворники пойду — никакой науки. Слышишь, ты! — Кеха повернул к Володе лицо, ставшее в скулах еще шире от улыбки. — Ученик последнего класса! Кого делать будем?

— Дак кого, — Володя засмеялся. — Историю будем заваливать. Второгодниками будем.

— Но! Скажешь тоже. — Кеха встал, привычно пригнул голову под грузом обильных, крупных кудрей. — Историю захочешь не завалишь. Сударь не даст. Сударь двоек не потерпит. Сам расскажет за тебя, а двойку не вынесет.

— Ладно, — Володя тоже встал, — Так тому и быть. Засекай время — последний год пошел.

Учителя истории Тимофея Фокича Кузина, сухого беленького, легонького старичка, прозвали Сударем — ко всем, от мала до велика, обращался он одинаково: «Что вы помните о Полтавской битве, сударь, сударыня?» Тонким, дребезжащим голоском говаривал он, открывая осенью курс отечественной истории: «Итак, милостивые государыни и государи. С моей помощью вы собираетесь познакомиться с прошлым нашего Отечества. Чтобы не омрачать этого знакомства, предостерегаю вас: история — особый предмет, и его нельзя выучить на тройку или пятерку. История есть чувство, страсть, сердечное волнение. Да, да! Чувство Родины врожденно, как любовь к матери. А какое чувство, спрошу я вас, и когда оценивалось по пятибалльной системе?»