Странники у костра - [70]

— К нам-то чего не заглядываешь? Привыкли к тебе все. Молодых-то у нас не больно много.

— Времени нет, тетя Аня. Вот зубрю и зубрю…

— Ах, вон как! — Анна Прокофьевна вроде бы сочувствует столь нелегкому времяпрепровождению. — Дай-то бог, Сереженька! Но все-таки заглядывай — не круглые же дни сидишь.

— Спасибо, тетя Аня, обязательно забегу.

— А надежда-то у тебя есть? Что попадешь-то?

— Куда же без надежды, тетя Аня? — Такой он солидный, разумный, усидчивый, маменькин сынок, тихоня, воспитанный мальчик — очень весело Сереге быть таким.

— Я к чему спрашиваю, Сереженька. Правильно, без надежды нельзя. Но по-всякому может случиться: вдруг да не повезет? Если хочешь, я поговорю, чтоб тебя в столярный цех перевели. Все-таки с женщинами действительно трудно работать.

— Да пока не беспокойтесь, тетя Аня. Спасибо, пока не нужно.

— Нет, я просто, чтоб ты в случае чего не падал духом. Мы тебя ждем, приветы тебе все наши передают. В общем, имей в виду. Мы тебя не бросим.

— Большое спасибо, тетя Аня. На работе тоже всем спасибо передавайте.

Анне Прокофьевне приятно до слез: длительный, многотрудный поход затеян не зря. Ведь мальчишка еще, а с какой благодарностью отнесся и к ее чуткости, и к чуткости месткома и всего комбината в целом. А благодарный человек горы свернет, ничего для людей не пожалеет. Анна Прокофьевна растроганно вздыхает:

— Счастливо тебе, Сереженька. Учись давай на здоровье.

«Сейчас год тащиться будет», — думает Серега и от нечего делать подходит к окну. «Ой-е-ей,» — взвизгивает кто-то в Серегиной душе. — «Вот это попух. Вот попух!»

Во дворе на лавочке сидит мать, рядом дядя Гриша плюется и размахивает руками, растопыренной ладошкой приналег на тополь парень в черном костюме с выпущенным на пиджак воротником красной тенниски. «Ага, и Генка Савин здесь», — узнает его Серега. Савин — инструктор райкома комсомола, вот уже который год единолично решающий проблемы детской безнадзорности и ведущий совместно с милицией профилактику детской преступности.

В самом деле, никто, наверное, так сильно не желает, как Савин, полного и скорейшего исчезновения этих проблем: в райкоме его не застать — он или в детской комнате, где часами расспрашивает и разглядывает «новобранцев», или в директорских кабинетах заводов, фабрик, мастерских, управлений, где тоже не за пять минут уговаривает взять на работу несовершеннолетнего бездельника, кратко поясняя его биографию («Оступился», «Надо верить», «А куда ему деваться?»). А если уговоры бесполезны («А у меня что — детская колония?», «А он мне — аварию; мне в тюрьму пока неохота», «Откровенно признаюсь — связываться не хочу»), едет в другое место — слава богу, в Майске есть куда ехать. Савин бывает также в квартирах, где живут родители, не желающие должным образом растить сына или дочь, в школах, где воспитательный процесс на недостаточно высоком уровне, в районо — с нижайшей просьбой пристроить в интернат детей, изъятых у отцов и матерей. Еще Савин участник всех облав по ночным подвалам, без промедления ввязывается в любую, самую ярую поножовщину, каждый год выколачивает где-то палатки, деньги и с кучей пятнадцатилетних оболтусов уезжает в тайгу, основывая там самоуправляющийся город, а Майск в это время отдыхает от различных происшествий.

В общем, Савин работает очень серьезно, и нельзя сказать, что пропадает среди безыменных подвижников. Нет, его отмечают и хвалят: в День милиции он всегда получает грамоту или подарок, обязательно ценный, на комсомольских конференциях его имя произносится только в сопровождении таких слов, как «самоотверженно», «не щадя сил», «заслуживает всяческого поощрения». Кроме того, Савина непременно ставят в пример — правда, неясно кому, то ли сидящим в зале, то ли его коллегам в других районах, то ли вообще всем гражданам, имеющим дело с детьми.

Лишь одна районная статистика со странным упрямством не признает савинских трудов: хулиганов не убывает.

«Тоже мне: „Я в больнице“. Целый штаб собрала. Помочь, перевоспитать, удержать. Как не надоест!» Серега раздражен материной затеей и сожалеет, что из дома нет другого выхода, а то бы он сейчас быстренько «перековался».

Из подъезда выдвигается масса Анны Прокофьевны, перемещается к скамейке и что-то говорит. Мать с несмелою надеждой улыбается, но тут же хмурится, оборачиваясь к дяде Грише. Тот сразу утихомиривает руки на коленях, смотрит в землю, переходя от запальчивости к раздумью, потом чешет затылок: «А черт его знает!»

«Понятно. Тетя Аня делает рекламу. С учебником, мол, такой серьезный, тихий. И видно, что пригорюнился». Серега уже знает, как встречать Гену Савина: мать растает после его рассказа. Снова «Алгебру» в руки и долго тяжело смотреть в угол — до слезной рези — и не вставать, когда Савин войдет, а так и сидеть — согнутым, несчастным, беззащитным.

— Здравствуй, Сергей. Я по пути, на минуту. Надо поговорить.

— Привет, Гена. — Ровный, слабый голос, влажные, грустные глаза.

Гена возвышается над Серегой, заложив руки в карманы пиджака. Несколько скошенный слева — из-за шрама на скуле — подбородок — твердый, гладкий булыжничек; волосы странного колера: от темно-серого, серебристого до густо-желтого на макушке; строго прозрачные глаза, разве чуть смягчаемые легкой зеленцой. Тени какого-то беспокойства и нетерпения беспрестанно возникают то над дрогнувшими бровями, то на сухих, тонких губах, то перекатываются вместе с желваками к ушам и тотчас же перескакивают на токающие виски — и странно: Гена стоит неподвижно, а представляется беспрерывно шагающим по комнате.