Странники у костра - [68]

Но мать сегодня на стороне Сереги:

— Да будет, Анатолий Тимофеевич! Растет же. Да и не чужое ест…

— Вот-вот. В едоков и вырастают. А ведь, кроме живота, еще голова есть.

— Хватит, Анатолий Тимофеевич, хватит. Сейчас-то он делом занят. — Татьяна Васильевна поджимает губы, строжают морщины возле глаз, и вроде бы увеличивается от недовольства и без того крупный нос.

— Ну-ну. — Толя скрывается за газетой, а у спасенного Сереги слипаются глаза: все-таки замечательно ложиться спать без скандала.

Серега с задумчивою неспешностью расстегивает рубашку. Татьяна Васильевна с силою затягивается, даже табак потрескивает, все еще рассерженная Толиным неверием в мгновенное исправление сына, а квартирант с тихим пофыркиванием пьет чай. Сонно поскрипывает маятник — у обессилевших за день ходиков гирька вот-вот приляжет на пол.

Кто-то, с уважением отнесясь к позднему часу, негромко стучит. Татьяна Васильевна морщится: «Кого это еще черти несут?» — и решительно-недовольная плывет открывать. Щелкает замок. Она испуганно вскрикивает:

— А! Вам кого?!

Толя и Серега выскакивают в коридор. На пороге Федя Пермяков в лихо сдвинутой на затылок фуражке, потому что на лбу его широкий пластырь. Федя бледен, на костлявом подбородке от напряжения возникают полукругом швы морщинок, точно приклеенные обрывки суровых ниток.

— Гражданин Захаров здесь живет? — лишь для порядка спрашивает Федя, потому что вот он, этот гражданин, рядом, с отвисшей нижней губой и выпученными глазами.

«Продали, продали… Кто же это? Гады!» — долдонит в Серегиной голове беззвучным шепотом.

— Что он наделал? Украл, да? — Опасаясь собственной слезливости, Татьяна Васильевна спрашивает безнадежно-спокойным, тихим голосом, но все равно заметно, как у нее синеют губы и как резко, волнами, окатывает ее дрожь.

— Гражданка, мамаша, успокойтесь. Кражи не было. Было сильное хулиганство и оскорбление.

Татьяна Васильевна не дослушивает, а, схватившись за сердце, кричит:

— Занимались, да? Устал, да? Остолоп, паскудник, сукин сын! — И по щекам Серегу, по щекам: раз, раз, справа, слева!

— Что ты! Что ты! Узнай сначала! — пятится Серега и плаксиво бубнит.

— Мамаша. Гражданка Захарова. Подождите. — Татьяна Васильевна тянет руку к сердцу. — Значит, избит один гражданин, и вот я травмирован… Пришел сказать, что надо ожидать повестку в суд… Спокойной ночи!

— Товарищ милиционер, минутку! Не уходите, товарищ милиционер! — Татьяна Васильевна плачет. — Мальчишка же еще! Не надо бы суд-то, не знаю, как вас по имени-отчеству. Одна я. — Она вдруг хватает Серегу за черные космы и толкает к порогу. — Сейчас же извиняйся, паршивец! Кому говорю? Сию минуту извинись!

— А чо, обязан, да? Отпусти, — вырывает голову Серега.

— Не в «извиняйся» дело, мамаша. — В Фединых глазах скорбная непреклонность. — Я ничего, зла у меня нет. Но разве же дело во мне, мамаша? Так всю милицию травмируют, кто же борьбу осуществлять будет? Сами подумайте, — вздыхает Федя и прощается.

Потом матери совсем плохо. Со стоном она рушится на диван. Толя бегает на кухню за водой, за лекарством, потому что Серега безучастно хохлится на ящике с обувью, постепенно освобождаясь от неприятных ощущений, и не желает размышлять о случившемся. Толя пробегает мимо, со всего маху плещет ему в лицо из стакана.

— Только засни, только засни! Ох и дождешься!.. — со свистом шепчет Толя, безмерно пораженный теперешним Серегиным спокойствием, хотя и всякие уже бывали скандалы.

Серега идет в ванную, утирается и снова застывает, в самом деле не зная, что же ему надо делать.

Через некоторое время мать зовет его:

— Сергей, иди сюда. — Она лежит на спине и смотрит в потолок широко открытыми горячими глазами. Лицо в пятнах, точно закоптившееся у костра. — Какой ты все-таки, Сергей… Души, что ли, у тебя нет?.. Иди ложись.

Серега на цыпочках, быстро пробирается к постели.

Серегино пробуждение быстротечно и легко, как у глупого-преглупого котенка: вот уже вовсю таращатся фиолетово-синие глаза; прыг-скок! — живенько умываться, припасть к молоку — готов красавец!

Солнце плавит стекла, в комнате сухая, пыльная жара, которая, однако, не угнетает, а будит неясные веселые ощущения: то ли повезет в чем-то, то ли приятную новость услышишь, то ли вообще случится что-то славное, летнее, безмятежное.

Под влиянием этого утреннего веселого угара Серега прежде всего вспоминает, что он поедет с Женечкой за город.

Правда, на кухонном столе лежит записка: «Я в больнице! Скоро вернусь, работаю со второй. Ешь и занимайся. Никуда не исчезай». Толя, уходящий на смену позже, оставил свою отметку: «Если что-нибудь выкинешь, шею сверну». Но окажись хоть сто записок, Серега все равно поедет. «Там видно будет, выкручусь. Может, последние дни догуливаю», — вызванной на мгновение жалостью Серега оправдывает себя за все предстоящие истории. Самое главное сейчас — достать денег хотя бы на бутылку вина и пачку сигарет, а то что за пикник получится?

Сначала Серега шарит в нише: проверяет карманы старых пиджаков, халатов, телогреек, выворачивает даже пыльный, дырявый рюкзак — ни одной забытой копейки, потому что каждая на пристальном счету. В Толиной комнате везет больше: в зимнем полупальто Серега находит двадцать четыре копейки — как раз на пачку сигарет. Затем в кухне видит трехлитровые банки, которые мать хранит для варенья. Пять штук по сорок копеек — привет! — это вам целых два рубля, и бутылка в кармане! Серега обтирает банки, размещает их в две сетки, радуясь, что так просто обходится и что больше не к чему ломать голову.