Странники у костра - [33]

— Не надо, не надо так, Петр Андреевич. Вот ваши таблетки, вот вода… Сейчас врача вызову!

Дождался «скорую», посидел у постели Петра Андреевича, пока он не заснул после укола и пока не пришла Марфа Григорьевна, тихая двужильная старушка, приходящая ободовская домоправительница, экономка и сиделка.

К Борису Тучину, которому когда-то Алексей Данилович уступил квартиру, попал почти в полночь, звонить в дверь не стал, а легонько постучал, зная, что Борис ждет его. Когда раздевался, проем детской заполнила белая колышущаяся масса и сонно, ласково пробормотала: «Счастливо тебе, Лешенька»; это восстала с материнского ложа, чтобы проститься с ним, Фрося, жена Бориса, прозванная Алексеем Даниловичем за обширное телесное пространство Ефросиньей Великой. Она рожала и рожала Тучину мальчиков и девочек — кто-то из них вырос уже, служил в армии, кто-то вышел замуж, но Алексей Данилович успел заметить в щель между косяком и Фросиным боком несколько белых и черных головенок на широкой и длинной лежанке, облитых слабой желтизной ночника. Сама Фрося, должно быть, спала с новорожденным, ибо за долгие годы рожанья она полностью переняла режим новорожденных — вовремя есть, в основном спать и иногда с ленивой лаской в голосе жаловаться соседке на Бориса: «Этому черному жуку все неймется. Ни одной промашки. Опять расстарался. Девка, наверное, будет». Фрося, пятясь, уплыла в детскую и отгородилась от ночи жаркими детскими всхлипами и причмокиваниями.

Пили чай на кухне и молчали. Борис Тучин, невысокий, плотный, со сросшимися бровями, с вороненым крылом над морщинистым лбом, только заварку менял. Они в одно время появились в Братске, оба были из Усолья и в первую совместную охоту заблудились в тайге. Неделю кружили и петляли, но чересчур испугаться не успели: были харчи и сухой сентябрь шелестел на тропах. Все же потянуло их друг к другу, в молчаливом согласии размотали и одолели они эту неделю. Со временем, в других охотах и походах, укоренилось их товарищество и сделалось навсегда необходимым им, как незаметное, неказистое, но такое теплое и надежное зимовье в глухой и ветреной тайге.

В молодости еще Алексей Данилович, расчувствовавшись, предлагал Борису:

— Давай объявим День друга. Скажем, в сентябре. Будем в этот день вспоминать наши хождения. Или двинем в лес, у костерка посидим. Отдадим должное нашим путям-дорогам. Давай?

Борис смущенно потупил глаза, прикрыл козырьком бровей.

— Да брось… Что его объявлять? И так… — И замолчал прочно и густо.

— Твоя правда: и так, — вздохнул Алексей Данилович. — Увлекаться что-то я стал.

Но и великого молчальника Бориса настигало вдруг наваждение гласности, словно он копил, копил слова и наконец мог освободиться от них, исторгнуть, устроить если не пир, то пирушку гласности, вечер произнесения слов. Он приходил к Алексею Даниловичу и сообщал, хмурясь и каменея на табурете:

— Стихи накатал.

— Давай посмеши.

Борис, не слыша этого «посмеши», вставал посреди комнаты, подбоченивался, руку с тетрадкой заносил над головой и — начинал бухать, громыхать холодными, жестяными словами, взятыми то ли из многотиражки, то ли из брошюры по технике безопасности, то ли из молодежных журналов; Борис читал с выражением, то есть восклицал, вскрикивал, завывающе восторгался. В груди у него при этом стояло ровное, шмелиное гудение. Алексей Данилович наслаждался декламацией, кричал «браво», вытягивая шею, изображая внимание, со слезами сдерживаемого смеха кричал: «Дай обниму!» — пока Борис не осаживал его трезвым обиходным басом: «Хватит ломаться-то!»

— А тебе не хватит? Что за дурь на тебя накатывает? Ты пишешь: «И в ковше экскаватора подниму свое сердце», — как ты его в ковше разглядишь-то?

— Зато складно все.

— Да уж. Уши вянут. А мне больше своих железяк не посвящай. Лучше ударь гаечным ключом. И, главное, все врешь.

— Как это вру?!

— Когда мы с тобой пожар тушили?

— Зато могли.

— А из-подо льда когда я тебя вытаскивал?

— Никогда. Зато красиво. — Борис улыбался, и Алексея Даниловича ударяло: «Конечно, дурака валяет». — Это не мы с тобой, это другие хорошие люди.

— Всласть наврался?

— Теперь терпеть можно. — Борис хмыкал, скручивал тетрадь трубочкой, засовывал за батарею. — Скучно станет, почитай…

…Алексей Данилович отодвинул стакан:

— Ну ладно. Чай попил… Ты чего, как мышь на крупу?

— Нет. Нормально.

— За берлогой моей присматривай. Ключ у тебя есть.

— Леха, когда теперь увидимся?

— Не знаю. Не скоро.

— Я и так и сяк… Зачем все-таки идешь?

— Решил и решил. А скажешь, и вроде сам себе не веришь и сам над собой усмехаешься.

— Смотри.

— Боря. Ты и так все понимаешь. Видишь же, как душу сжало. В дороге, может, отпустит.

— Я тебе сапоги запасные приготовил.

— Борька! Милый! Ну, давай тут. Будь здоров!

Они постояли обнявшись.

III

Потрескивал, похрумкивал, покрякивал жаркий прозрачный костерок, разложенный Крытовым. Зеленое, в розовом замирающем посвечивании небо наклонялось над сосновой поляной, где он устроил ночлег. Крытов уже нарубил еловых веток, бросил на них спальный мешок и прилег сверху, дожидаясь, когда закипит вода в котелке.

За пограничным столбом, в азиатской стороне, захрустели под широкими шагами ветки, валежины, испуганно закачались молоденькие гибкие сосны — на поляну выломился из лесной, плотной уже тьмы высокий человек в плаще, в сапогах, в шляпе. Он привычно сутулился под грузом большого пузатого рюкзака.