Странники у костра - [136]

Ближе к семнадцати Коля уже покуривает, выпивает, временами его посещают любовные мечтания, но это вовсе не значит, что Коля безнадежно испортился. Его по-прежнему все любят, а он по-прежнему весел, вежлив, смел, решителен, все та же ровность и размеренность в изъявлении чувств.

Зимой, в конце февраля, Коля прогуливается с приятелями по улицам. Вечер, теплый снежок, тихо — у всех отменное настроение, шалят, забрасывая девушек снежками, бурно оживляются при каждом попадании. Компания гуляет долго и никак не желает расходиться: всем жаль веселого вечера, жаль, что невозможно продолжить его, — в карманах ни копейки, квартиры заняты родителями, и никуда никого не пригласишь. Коля ласково ворчит, играя в старого доброго деда:

— Ну, враженята, вижу, выпить охота, а выпить не на что?

— Охота, дедушка, — хором откликается компания, с удовольствием поддерживая игру.

— Ах, проклятущие, ах, бесстыдники! Здорово охота!

— Здорово, — тянет хор.

— Ишь, пьяницы. Уж не знаю, что мне с вами и делать. Али выпороть?

— Выпороть, дедушка.

— Али поднести?

— Поднести, поднести!

— Ух, чертово семя! Люблю!

Коля разыгрался и неожиданно для всех подходит к продовольственному ларьку и с маху бьет по стеклу.

— Угощайтесь, ребятушки!

Стихли — зырк, зырк по сторонам — никого, одним духом навалились на ларек и шепотом:

— Ай да дедушка!

В заборе, у которого приткнулся ларек, открывается дверца, и появляется щуплый старичок, в телогрейке, без шапки, лохматый — наверняка спал.

Коля объявляет:

— А вот и дедушка.

Начинается безудержный хохот: безумно смешно, смешнее не придумаешь, животики надорвешь.

Старичок прикладывает ладонь к глазам — со свету ли, спросонья, ничего не разберет. Хрипло, пискляво кричит:

— Хто тут?

Коля уже рядом с ним.

— Свои, дедушка, свои, внуков не узнаешь, — и тотчас же обнимает старичка, приподнимает и быстро вносит в сторожку.

— Не озоруй, ребята, не озоруй! Вы хто такие? — у старичка маленькие черные глазки под рыжими бровями, рыженькая худая бородка; на адамовом яблоке сморщенная, желтая кожа; горловая впадина глубокая, острым клином; жалкая, немощная шея — весь высох и сморщился. Старичок сжался от испуга и только тоненько вскрикивает:

— Ну, хто такие, спрашиваю?!

Но компания и не слушает его, продолжает развлекаться. Коля запевает:

— А мы деду укладем!..

— Укладем! — подтверждает хор.

Старичка заворачивают в тулуп и укладывают на лавку. Он барахтался, но без толку.

— А мы деду привяжём! — в руках у Коли бечевка, висевшая на гвоздике у печки.

— Привяжём! — соглашается хор и прикручивает старичка к лавке.

— А мы деду подстрижем! — Коля щелкает ножницами, лежавшими на столе вместе с шилом и дратвой, — старичок, видимо, сапожничал, коротая ночи.

— Подстрижем!

— Ребята! Да отвяжите вы меня, ради бога. Пожалейте старость-то! — верещит, захлебывается писком старичок. Над воротником тулупа блестят, выкатываются черные пуговки-глаза. Он задыхается, овчина лезет в нос, в рот.

Рыжие клочья опадают на овчину, на пол, обнажается остренький, веснушчатый подбородок.

— Сволочи, сучьи дети! — кричит старичок с придыхом и хрипом.

— Не волнуйтесь, дедушка! Помолодеешь — и отпустим, — улыбается Коля, в его тихих, густо-голубых глазах отсвечивает, прыгает любопытство.

— Атанда! — стучат в дверь. Компания, сшибаясь у порога, отталкивая друг друга, выскакивает из сторожки. Старичка развязать забывают, он задыхается, бьется в жаркой овчине.

Тревога поднята зря, прохожий свернул, не доходя квартала. Но старичка и сейчас никто не вспоминает, криков не слышно, да и не услышишь, потому что старичка настиг сердечный удар.

Потом компания сидит в подвале, пьет вино, прихваченное в ларьке, и с живостью вспоминает приключение.

Коля держится с горделивою замкнутостью: губы помечает этакая надменно-победительная усмешечка, холодно-строго сужаются глаза, неестественно выпрямляется, отвердевает шея — уж так доволен Коля собою, уж настолько значительнее и смелее он сидящих вокруг приятелей, что и говорить-то ему неохота. Только со странною поспешностью дергается кадык на открытом горле — это проглатывает Коля сладкую, обильную слюну. Не то что ему страшно, неловко или противно, но, повторись сегодняшний вечер, Коля, пожалуй, не полез бы в ларек, не стал бы мучить старичка, и невозможность переиначить сделанное понуждает так бешено работать слюнные железы, понуждает Колю повторять про себя: «Пустяки, пустяки! Подумаешь! Вышло, и ладно, не думай!..»

Сразу же после ареста его возили, показывали труп старичка. Коля уже забыл о своих размышлениях в подвале и даже упрекнул старичка: «Эх, дед, дед! Надо тебе было выходить. Спал бы да спал. Сейчас бы пиво где-нибудь пил».

Полина Федоровна на первом же допросе говорит с профессиональным спокойствием:

— Вот, Коля. Ты человека убил. Теперь что скажешь? — точно они и не расставались на три года, а все продолжается старый разговор, точно Коля прямо с подножки угнанного автобуса сошел у дощатой сторожки.

— Я не думал, что так получится, Полина Федоровна.

В «своем любимом досье» — общей тетрадке — Полина Федоровна запишет после суда против старой записи о Коле: «Какая я дура! Не разглядела. Да нет, мне бы и в голову не пришло. Что с ним будет».