Странники у костра - [132]

Бережок, заросший гусиной травкой, плавно уходил в воду; желтые кувшинки изредка выглядывали из нее, сонные, холодные, почти спрятавшиеся за зеленые ставеньки; сползала кое-где по бережку, вилась шикша, дорогая трава.

Нюра предупредила:

— Только молчок. Испугаешь. — Она села, положила подбородок на колени, затихла. Володя стоял рядом.

Вдруг порхнула, пронеслась по озерцу легкая рябь — опять спокойная темная вода, в глубине которой возник зеленоватый мерцающий свет. Он разрастался, как бы поднимая воду прозрачным куполом — поднял, вынес из глубин нагую женщину. Зеленовато-белые искры провожали ее гибкие, завораживающие движения: искрились маленькие, острые груди, тугая линия живота, и ослепительно сверкал, чешуйчатый, одинокий ласт. Женщина печально улыбалась, не открывая глаз. Нырнула и плавно поднялась, опять улыбнулась — сахарные пузырьки побежали с печальных губ.

— Глаза, глаза почему закрыты! — вскрикнул Володя и вспомнил, что говорить нельзя. Женщина исчезла, исчез и зеленоватый свет в глубине.

— Все. — Нюра встала. — Сегодня не вернется. Слышать не может людского голоса.

— Утащит вот.

— Не утащит. Она смирная. Все, Вова. Вон от той сосны Юрьево видать.

У сосны Володя сказал:

— Темень — все дома на один лад. Разберу ли?

— Разберешь. Улицу напрямик от сосны углядываешь? По праву сторону третий дом. Постучишь четыре раза, вот так, — она постучала по сосне. — Там учитель живет, Савелий Федотыч. Он спросит: «Кого на ночь глядя несет?» Ты ответишь: «Дед на охоту велит собираться».

— А что это значит?

— Там узнаешь. Ну, иди, Вова.

Нюра притянула его голову и больно, быстро поцеловала в губы.

На дне распадка, между селом и прощальной сосной, Володя оглянулся: темнота; сосна слилась с лесом — там ли еще Нюра, стоит ли, смотрит ли? Темнота овевала запахом охолодавшего речного песка.

Володя старался разглядеть Нюру: то щурился, то изо всех сил таращился — и вот, кажется, высмотрел, преодолел темноту: забелело, приблизилось Нюрино лицо: «Что же она плачет? Опять? Вот, действительно, на мокром месте. Нюра, слышишь, рева-корова, улыбнись. Счастливо! — Он помахал рукой, шепча это. — Нет, ничего не видно. Померещилось. Жаль».

Плавный, пологий склон переходил в уличную дорогу — Володя почувствовал ее плотное, песчаное полотно, влажно зашуршал под подошвами песок.

Наверху темнота чуть повыцвела от близости жилья, посветлела, и Володя втиснулся в узкую тень забора, прижался плечом к его шелушащимся бревнышкам и двинулся так, не отрывая плеча. Лицо легонько лизали влажные, вянущие листья малины, выглядывавшие из огорода — Володе они не мешали, напротив, он хотел, чтоб листья поплотнее прилипали к разгоряченному лбу и щеке. Вдруг Володя отскочил: показалось, что вместо сенного, сладкого запаха листа нанесло свежим, сильным, махорочным дымом. «Неужели в кустах кто курит?! — Он, не дыша, потянулся через забор, замер. — Не пахнет больше. Странно… Может, на крыльце кто сидит? Или со страха. Не смей дрожать!»

Забор из бревнышек сменился высокой, глухой стеной, сложенной из плах, занозистой стороной наружу, и Володе пришлось отодвинуться — острые щепочки, зазубрины цеплялись за сукно блузы. Он быстро проскочил стену и резко остановился, попятился, больно ушибив спину об угловую плаху: третий дом справа стоял на широкой проулочной лужайке, в глубине ее, стоял одиноко, голо, не прикрытый ни забором, ни огородом, ни даже палисадником. «Как же я пройду? Незаметно-то? Хотя… Пусто же… Никого, — он свернул за угол стены и по ней, по ней поравнялся с домом. — Почему это Еремей Степаныч говорил: на тебя одна надежда? В такое время хоть кто иди. Не знают меня, конечно, здесь, да сейчас и знать не надо. Наверное, посветлу надо было заходить — тогда, правда, есть смысл. Если бы не этот разъезд! Хотя… Еремей Степаныч зря бы не говорил: раз я, то я. Вообще, ночью еще лучше», — очень не хотелось Володе отрываться от занозистой, такой надежной и крепкой стены, но, повертев головой по сторонам, он скрючился, сжался и перебежал к дому.

Костяшки пальцев едва-едва задевали дверь, а условный стук все равно вышел громким, раскатистым. В сенках тяжело охнула дверь и медлительно заскрипела, видимо осев на разношенных петлях.

— Кого несет на ночь глядя? — спросил глуховатый басок.

— Дед на охоту велит собираться, — сипло, негромко отозвался Володя.

При скупой, коптящей свече Володя огляделся: напротив двери окно, болт ставня торчит из косяка, у окна непокрытый стол, с проскобленными вмятинами посреди столешни, бревенчатые желтые стены, длинная полка с книгами, подвешенная на манер люльки на просмоленных крученых дратвинах. Пока Володя оглядывался, хозяин заложил дверь на крюк, прошел к столу:

— Ну здравствуйте, здравствуйте. Милости прошу, проходите.

— Здравствуйте, — улыбнувшись, вздохнул Володя: слава богу, добрался без приключений и все идет как по маслу.

Учитель придвинул к себе свечу, стал обирать мягкие, восковые слезы и, растерев их в худых, длинных пальцах, покрошил на пламя — брызнул фонтанчик трещащих искр.

В близком свете Володя как следует рассмотрел его: длинные впалые щеки, с них стекает лопаточкой сухая, без блеска, бородка; крупный, с туго обтянутыми хрящами нос, пепельные же широкие негустые брови; темные зрачки в узко прорезанных веках.