Странники у костра - [130]

А сегодня он думал: «Да, да, не судьба! Теперь я понимаю… У кого отец есть, тем проще, нет — яснее. Они делают, как отцы, и отцы отвечают за их каждый шаг. А у меня не судьба, не судьба! Или наоборот — судьба? Она велела, чтоб я жил без отца, даже чтоб не помнил отца. И чтоб не встретился с ним, даже когда мог встретиться. Он меня ничему не научил, я за ним не шагал. Вот, вот. Это я за него отвечаю! Как я сделаю, как шагну, как дров наломаю — по мне будут думать о моем отце. Он лежит, он прожил всю жизнь, и в этой его жизни о нем думали и говорили так, как он этого стоил. А теперь только по мне о нем судят! Он бессилен поправить меня, бессилен стыдить меня, любить! О-о… Как же это я? Он лежит, а я отвечаю. Даже нет, не отвечаю, а живу за него. Да, да. Как я сделаю, все будут считать, что так сделал бы мой отец…»

Володя уперся в Нюрину спину — она пятилась и едва слышно шептала: «Тихо, тихо».

— За деревья! Ложись! — просипел Еремей Степаныч.

Володя упал за толстую березу, с почерневшей у комля, окаменевшей корой, и, падая, увидел: их тропка вот-вот вышла бы на заброшенную дорогу, а по ней медленно ехали трое верховых. Двое, в рыжих, замызганных шинелях без погон и черных кожаных шапках, чуть поотстали от третьего офицера, в сером мышином кителе, тоже без погон, в фуражке без кокарды, по лаковому козырьку порхали солнечные блики. «Может, не заметят, — екнуло, засосало у Володи в животе. — У нас же чаща сбоку была, — он приподнял голову. — Ох и близко же. Щетину на бороде вижу».

Офицер остановил лошадь, собираясь то ли закурить, то ли сойти, оглядеться. Тяжело вздохнула лошадь, и, точно от этого вздоха, на Володю потянуло едким, жарким конским потом. Офицер повернулся в его сторону: пористый утиный нос, полные правильные губы, маленький, аккуратный подбородок. «Какое знакомое лицо!» — подумал Володя и в эту минуту, как ему показалось, встретился с офицером глазами. Темно-медовые, устало сощуренные, они вроде бы вздрогнули, расширились. «Увидел, увидел! К кобуре тянется! — Володя втиснул лицо в жесткие листья толокнянки — сухо лопались ее мучнистые ягоды. — Уже в затылок целит».

— Стой, гад! — крикнул Володя, отрывая от земли голову. Выстрел, за спиной другой, резкий, быстрый топот — он жив, цел — у-ух!

— Ты чо орешь! Пулю в лоб захотел, — Еремей Степаныч выматерился.

— Он же целил в меня…

— Кого целил! Страх твой в тебя целил! Они и не видали нас. Да ты сунулся. А ты, Степка! Зараза. Когда сигнал дал?! В двух шагах?!

— Дремно что-то стало…

Еремей Степаныч рванул Степкино ухо, с маху влепил подзатыльник, оттолкнул:

— Ох, выпорю! Ну, давай бог ноги. Тут их налезет скоро. Вверх, на хребет, побежим. Там не достанут. Живо!

Бежали до надсадного, бессильного хрипа в горле. На вершине отлеживались, часто сплевывая вязкую, пенную слюну. Когда дыхание перестало застревать, колоть в груди, Еремей Степаныч сказал:

— Губы, Вовка, не дуй. Зло меня взяло. Теперь в Юрьеве такой тарарам начнется, каждую кочку проверят. Одна надежда — ты пройдешь. А напугался ты — с кем не бывает. Напугаешься — осмелеешь — так говорят.

Володя, распаренный, мрачный, молчал. «Опять струсил, струсил! Ну до каких пор! Ужас какой-то!»

Они снова шли и шли, Нюра рядом с ним. Она брала его за руку, звала: «Вова, Вова», — но он упорно молчал и прятал глаза.

Ближе к вечеру у большого валуна Еремей Степаныч остановился.

— Ну, давайте одежей меняйтесь.

Степка, счастливо хихикая, натянул Володину штормовку, джинсы, без нужды чиркнул «молниями» карманов и очень расстроился, что кеды малы. «Така обувка знатна и не лезет!» — приговаривал он. Еремей Степаныч засмеялся, увидев Володю в суконной робе: «Ну, паря, совсем наш, — и серьезно добавил: — Волос вот у тебя больно короткий, у деревенских знаешь какие лохмы. Ну, ничо. Под шапкой не видать будет. Да не снимай смотри».

— Теперь так. Мы со Степкой в отряд пойдем — из-за седнешнего шума надо торопиться. Тебя Нюрка доведет. Слово нужное она знает, после передаст тебе. Давайте, с богом… Не боишься, Вовка?

— Нет, нет, я готов, не думайте, не подведу, — забормотал Володя и покраснел.

Нюра молчала, пока не скрылись стоявшие у валуна Еремей Степаныч, с винтовкой на одном плече, с Володиным ружьем на другом, и босой Степка, с кедами в руках.

— Все переживаешь, Вова? Посулись хоть счас-то об этом не болеть.

— Да о чем ты? В порядке я, очень надо! — раздосадовал Володю ее жалостливо-просящий тон.

— А я, поди, не вижу! Не испугался ты — батя зря на тя. Просто не вытерпел.

— Нет, я струсил! — «Скажу все, Нюра поймет, легче станет». — Знаешь как на душе погано?

— Вовсе не струсил, Вова! Не наговаривай лишку-то на себя. Где же струсил? Ты вон как крикнул: «Стой, гад!» — смело, смело, чо уж ты…

— Нюра, не надо, не смейся. Струсил я, показалось, что выстрелит он сейчас…

— А он и стрельнул! Вот уж — показалось. После батя стрельнул.

— Так из-за крика моего! Нюра, я не понимаю, зачем ты меня утешаешь?

— Господи! Нанялась я, что ли? Толкую, толкую, а те душу поцарапать охота. Трус, трус, — все бы так боялись! Я когда разойдусь, разозлюсь, тоже удержу нет: такого намелю, накричу. В беспамятстве разве можно трусом быть?