Странники у костра - [111]

А Насте, наслаждавшейся ролью романтической, таинственной путешественницы, тем не менее не терпелось освободить память, переполненную необыкновенными событиями, и она, поначалу вроде бы нехотя, начала описывать их. Она вспоминала «необъятное и легкое» море, знаменитого артиста, жившего по соседству и говорившего ей комплименты, горные дороги, где, по слухам, до сих пор красивых девушек караулят и крадут любвеобильные, не признающие законов горцы, — и с каждым изустным восторгом улетучивалась из Настиной памяти частица юга, а взамен возникали здравые, спокойные мысли, что скоро в школу, что дома все-таки лучше, что Володя, покорно и внимательно молчавший, славный, симпатичный мальчик, и вообще он заслуживает иной встречи. «Хватит уж ломаться-то мне», — вздохнула, улыбнулась Настя, и вот она — прежняя, веселая, ласковая.

— Ой, Вовочка, я тебе очень рада. Ну как ты здесь?

Он поперхнулся, разулыбался, воспрянул.

— Спины тут с Кехой гнули.

— Да, да. Я же получила твое письмо. Не сердись, пожалуйста, я не ответила, знаешь, ну ни капельки времени не было! Не сердись, я тебе очки темные привезла. Завтра отдам. — Настя побежала, вернулась, схватила Володю за руку.

— Я рада, рада! Я дома! Тебя вижу! Бежим! Куда-нибудь! К реке, к обрыву, в сад.

— Я тебе кое-что рассказать должен.

— После, Вовочка, после. Где-нибудь там и расскажешь.

Вечерняя тишина только поднялась из прибрежных тальников и полупрозрачными, сизыми дымами медленно втекала в устья распадков. Обрыв, куда пришли Володя и Настя, еще возвышался над тишиной, спасая некоторые звуки дня: здесь слышны были дальние городские гулы, резкие вскрики кедровок, вершинное, слабое дыхание ветра; две сосны, стоящие на обрыве, спустили длинные тени в тишину, они погружались все глубже и глубже — приближалась минута, когда день, нерешительно мнущийся на краю обрыва, с головой кинется в сизые теплые волны.

«В такой вечер, в такой вечер!» — подумал Володя.

Настя напомнила:

— Ну, говори, что ты собирался?

Володя вздохнул и тихо, прерывисто заговорил. Он едва удержался, чтобы не сказать: «Я побежал позвать кого-нибудь на помощь», — но удержался и шепотом закончил: «И я убежал». Настя при этих словах стиснула кулаки и поморщилась. Володя побледнел, весь дрожа, спросил:

— Ужасно, да?

— Ужасно.

— Но что же мне делать, Настя! Скажи!

— Не знаю… Ты перед ним извинился?

— Нет, не могу, стыдно.

— Ох, Вовка, Вовка! — Настя всхлипнула и закричала: — Не могу я тебя жалеть! Понять не могу! Ужасно, ужасно все!

Она побежала. Володя одеревенело повернулся вслед ей, хотел заплакать, но не получилось, не разжимались губы, окаменели веки, и сухой жар перекатывался под ними. Володя, неестественно выпрямившись, с мучительно бледным лицом зашагал в город. За дорогу он ни разу не расслабил застывшего тела, шел плавно, осторожно, точно боялся резким движением всколыхнуть душевную боль.

Он позвонил в Кехину дверь. В тесном коридорчике встал перед Кехой так же прямо, одеревенело, как стоял на обрыве, и хрипло, тихо сказал;

— Я пришел извиниться.

Кеха, спрятав глаза, молчал.

— Извини меня.

Кеха молчал.

— Если можешь, конечно, — Володя ушел, не услышав ни слова.

«Все, все! — шептал он. — Совсем пусто. Совсем! Если бы повторилось, если бы повторилось все это! Я не струсил бы, ни за что! Может… Может, пойти сейчас на причал? Найти этих орлов, вцепиться?.. А там будь что будет! Больше никак не оправдаться, не доказать. Да, да! Надо пойти, скорее — вот ведь не боюсь, не боюсь!»

Он побежал, забыв, что уже вечер, что на причале вторая смена, что «эти орлы» вовсе не думают о его поруганной чести и поэтому не дожидаются его. Он бежал, и мстительный жар ударял в виски: сейчас он им покажет, так покажет! Одного — в скулу, другого — в скулу, а третьего скрутит в бараний рог.

Причал был пуст, лишь неторопливо скрипел портальный кран, переправляя поддоны с кирпичом на одинокую самоходку. Володя промчался вдоль всех складов и навесов, пробарабанил под ногами дощатый настил, и редкие сторожа выглянули из будок, с ленивой подозрительностью проводив бегущего человека. «Нигде никого! Да что же это?!» — с истерическою ноткою, вслух, выкрикнул Володя. Мимо стены пустых ящиков, у которых их с Кехой недавно побили, он бросился в контору. В окошке свет, дверь не заложена — ворвался и от порога закричал, задыхаясь, смазывая пот со щек:

— Где эти мордастые бандиты?

Рябой представитель орса, устало щелкавший на счетах, вздрогнул — загремел упавший стул.

— Закрыто, закрыто! Рабочий день кончился!

— Нет, где эти бандиты?! Подосланные вами?!

Рябой рассмотрел, что перед ним мальчишка, бояться некого, нагнулся за стулом, сел, опять придвинул счеты. Оспины побагровели — дядька запоздало разгневался:

— Чего орешь, сопляк? Ну-ка, пошел отсюда, пока уши не надрал! Ты кто такой?

Володя еще не остыл:

— Ах, не узнаете! Память отшибло?! Жулик вы, жулик, и не пугайте меня, я не боюсь!

Рябой прищурился, помолчал.

— Милицию позвать или как? Каждый сопляк будет тут еще оскорблять. Марш отсюда! — опять заорал он.

Володя попятился: «Не его же бить. Ему-то что доказывать? Не от него же я бежал…»