Странник - [25]

Но она не может добавлять к этому счету еще строчку, купившись на ложь этого человека.

– Можете оставить ее себе. Нашла ее на какой-то дрянной барахолке.

Генри поджал губы, а когда снова заговорил, в его голосе прорезались острые нотки:

– Понимаю: ты не в своей тарелке, и сочувствую за все, что на тебя обрушилось. Но первое, чего я терпеть не могу – вранья, а второе – неуважения к своей семье. Ты не покупала эти сережки на барахолке. Подозреваю, что это был подарок матери, и точно знаю, что это драгоценный дар жены ее любимого дяди.

Он знает о Хасане.

Его слова ничего не доказывали. Не он ли сам и его подручные болтали о том, сколько у них ушей повсюду – он легко мог узнать о Хасане от них.

Даже то, что сережки подарила его жена?

Этта начала кусать губы, но заставила себя остановиться. Она не поддастся искушению заполнить неловкое молчание между ними светской беседой. Особенно когда Генри, кажется, наслаждается им, да еще и так внимательно наблюдает за ней.

– У кого вы купили эти сведения? – поинтересовалась она, забирая сережку.

Уголок его рта загнулся вверх; он открыл ящик стола и извлек оттуда длинный бархатный футляр. Внутри лежала нить переливающихся жемчужин, слегка неправильной формы. Каждую третью обрамляли захватывающей красоты сапфиры.

– Самара сделала их в дополнение к ожерелью, которое я заказал к нашей помолвке. Тебе достаточно такого доказательства?

Этта села. Генри положил футляр между ними.

Помолвка. Помолвка.

Воспоминания туманили голову, размывая все, в чем она была так уверена, входя в кабинет.

«Но кто ваш отец, дорогая? – спросила Элис в Лондоне. – Генриетта… возможно, Генри?»

– Я распоряжусь сделать вторую сережку, – проговорил Генри. – Или можем переделать ее, чтобы носить как кулон. Как скажешь.

Девушка чувствовала себя, словно мчится по ночной дороге без педали тормоза. Все не так – это не он. Этот человек не может быть ее отцом.

– Мне ничего от вас не надо, – заявила она.

– И все же мой долг обеспечивать тебя. Предоставь мне хотя бы это право. Тем более что я задолжал почти восемнадцать лет.

– Я сама могу о себе позаботиться, – упиралась Этта.

– Да, – слабо усмехнулся он. – Этого следовало ожидать, зная твою мать. Вы поразительно похожи. До жути.

– Я заметила, как люди при виде меня начинали креститься, – сухо заметила Этта.

Генри, казалось, ее не слышал. Он внимательно изучал ее лицо, рассеянно теребя волосы.

– Но она назвала тебя в честь меня…

Возможно, Генри?

Казалось, в этих словах кроется вопрос, но его голос затих, и он отвернулся к пустым полкам на другой стороне комнаты, давая Этте возможность снова рассмотреть себя – доказать той маленькой частичке сердца, что ликующе била в колокола, что между ними не было ни капли сходства.

– Я не знаю, что вам сказать, – призналась она.

– «Коль тернии тебя страшат, не смей мечтать о розе», как говорила Бронте[5], – Генри слегка скривился, продолжая: – Она всегда была умной и решительной, но держалась особняком – для самозащиты, чтобы иметь фору, если придется бежать. Завоевывать ее сердце было все равно что драться с медведем. У меня до сих пор остались шрамы от тех дней.

Этта не в первый и даже не в двадцатый раз пожалела, что не знает как следует маминой жизни: когда она покинула Тернов, когда внедрилась в ряды Айронвудов, когда окончательно бросила обе группировки, спрятав астролябию и растворившись в будущем. Но все совпадало. Каждая деталь.

Возможно, Генри?

Более чем вероятно. Этта с силой сжала руками виски, словно это могло унять стучащую в них кровь. Плечо жалобно ныло каждый раз, когда она двигалась, но эта боль, как резец скульптора, только обтесывала мысли до голой правды. Каждый малозначительный довод, каждая крупинка фактов, начинали складываться в неопровержимую картину.

Она хотела Николаса – хотела увидеть его лицо, сравнить его мысли со своими, пока они не упорядочатся. Этта не осознавала, как часто искала убежища в его твердой решимости, пока та не исчезла, а она не застряла в ловушке, истекая кровью на холодном ветру. Когда ее осиротило, она оставила мужественную часть себя с ним, а та, что досталась ей, оказалась слишком труслива, чтобы признать то, что, как она уже знала, было правдой.

– Она чувствовала то же, что и я, – признался Генри, вновь поворачиваясь к ней. – Если честно… я не уверен, назвала ли она тебя в честь меня или в честь мимолетного увлечения. Думаю, ты – дань памяти, напоминание о том, кем мы были. Это… что ж, это неожиданно, учитывая, как она нас покинула.

Этта не решалась заговорить, не доверяя собственному голосу.

Всю свою жизнь, все эти восемнадцать лет, отец маячил бесцветным вопросительным знаком где-то на заднем фоне. Призраком, посещавшим время от времени ее мысли, напоминая о потере, обозначая провал в череде семейных портретов. Но с обеих сторон ее семьи было столько призраков, столько провалов, и Этта никогда не позволяла себе задерживаться на каком-то из них – это казалось неблагодарностью на фоне всего и всех, что у нее было.

Папа. Слово из словаря любви, которое она никогда не учила. Этта понимала его не больше, чем могла разобраться в собственных чувствах: в охватившем ее невольном ликовании, переходящем в ужас, от которого хотелось то ли кинуться к нему, то ли бежать прочь.