Страницы жизни Трубникова - [13]

— Борька, — сказала она спокойно. — Во сне.

— Воюет?

— Нет, смирный. Ему бы все картинки рисовать.

Трубников обвел глазами стены, увешанные рисунками, но слабый свет коптилки не давал толком рассмотреть, что там нарисовано. Одно было видно: дома, дома, большие, маленькие, простые и вычурные, о колоннами, куполами…

— Учится?

— В шестой класс ходит. Из-за войны два года пропустил.

— А школа где?

— В Турганове.

— Мы школу в этом году отстроим.

Он допил чай и носовым платком утер вспотевшее лицо.

— Ступайте умойтесь, Егор Афанасьевич, я постель постелю.

Трубников посмотрел ей в глаза.

— Сплетен не боитесь?

Она слабо улыбнулась.

— Мне что! А вас молва все равно повяжет, не с одной, так с другой.

— Я не о себе, — сказал Трубников, — я о вас думаю.

Она не ответила. Взяв светильник, она повесила его на гвозде в дверном вырезе между горницей и кухней. Трубников поднялся из-за стола и прошел в кухню. Сперва надо разуться, сапоги доверху облеплены навозом. Он сел на лазку и по-давешнему стал стягивать сапог. Но, видно, сбилась неловко накрученная портянка, сапог намертво прилип к ноге. Он слышал, как мягко топают чувяки Надежды Петровны по веревочным половикам, порой пламя светильника наклонялось от ветра, рождаемого ее крупным и быстрым телом. Надо управиться, пока она стелет постель. Он уперся рукой в подъем, носком другого сапога — в пятку, сосредоточив в этих двух точках всю силу, какая в нем оставалась. Он чувствовал, как затекает кровью лицо, и злился на себя, как всегда злился, если чего не мог сделать, потому что не признавал для себя слов «не могу». Носок сапога соскользнул с пятки, и Трубникова сильно качнуло.

— Постой, горе мое! — Надежда Петровна села перед ним на корточки, ее руки крепко ухватили сапог, грязная подметка уперлась в натянувшийся меж колен подол шелковой юбки. — Держись за лавку.

— Я сам!..

— Молчал бы уж, непутевый! — Она коротко, сильно и ловко рванула сапог и легко стянула его с ноги.

И как та прежняя деликатная неприметность, с какой она помогала ему за столом, так теперешняя ее нарочитая грубость была ему приятна, избавляла его от чего-то трудного и лишнего.

Она стянула второй сапог, размотала заскорузлые портянки и швырнула их к печке.

— Потом постираю.

— У меня другие есть, — сказал Трубников.

— По нашим местам резиновые сапоги нужны. — Она поглядела на его грязные ступни. — У вас ножки маленькие, думаю, мои сгодятся.

— Юбку испачкали, — сказал Трубников.

— Не беда.

Она достала с печки цинковую шайку, опорожнила туда полведра, унесла шайку в горницу, а когда вернулась, от воды шел теплый пар.

— Помойте ноги. — Она протянула ему обмылок, мочалку и вышла.

С трудом задрав узкие трубы военных брюк, Трубников стал намыливать ноги. Обмылок то и дело выскальзывал из пальцев, Трубников нашаривал его на дне шайки и снова принимался втирать скользкий, немылкий кругляш в кожу и снова упускал. За весь год домашней жизни после госпиталя не ощущал он так своей беспомощности, как за один сегодняшний вечер. Странно, уезжая сюда, он меньше всего думал о таких вот, трудных для него мелочах: как есть, как пить, как мыться, как разуваться и обуваться, а еще бритье, баня… Может, потому, что он рассчитывал поселиться у Семена, ему не приходило в голову, как непросто существование калеки…

Вышла Надежда Петровна в коротком старом платьице, волосы повязаны косынкой.

— Давай-ка сюда! — Забрала у него мочалку, поймала скользнувший из пальцев обмылок и заработала так, что вода в шайке враз вспенилась.

Трубников покорился, но ему было здорово не по себе. Мало того, что ему моет ноги незнакомая женщина, ему трудно было принимать эту услугу именно от Надежды Петровны. Короткое платье, задравшись, открыло ее смуглые колени, к ним поминутно склонялась грудь, видная в пазухе нежной тенью раздела. Эта сильная до грубости женственность мучительно мешала ему смириться с ее опекой.

Она насухо вытерла ему ноги суровым полотенцем, слила мыльно-желтую воду в поганое ведро.

— На пол не ступайте, а половики чистые, — сказала она. — В самоваре еще горячая вода осталась, снимайте гимнастерку, я вам солью.

— Я так лягу, на лавках…

— Нельзя гостю на лавках. — Она откинула локтем выпавшую из-под косынки на лоб прядь. — Эх, Егор Афанасьевич, я в партизанах вашего брата по-всякому видела.

— Мы не в госпитале, а вы не медсестра.

— Я за все была: и кулеш варила, и бинты меняла, и горшки подкладывала.

— Знаете, Надежда Петровна, — сухо сказал Трубников, — я, может, и полчеловека, а все-таки мужик.

— Да вы первый цельный человек, какого я тут видела! Я еще утром, в коровнике, сразу поняла… Я ведь дожидалась вас на крыльце, Егор Афанасьевич, — добавила она тихо. — Чуяла, что придете.

В странном смятении слушал ее Трубников. Она будто признавалась ему, а он не верил, да и не мог верить, что это правда.

Надежда Петровна вдруг приблизила к нему лицо с ярко вспыхнувшими скулами и сказала тихим, проникновенным голосом:

— Вы не стесняйтесь меня…

Он стянул гимнастерку, майку, охватил левой рукой культю, склонился над рукомойником и тут почувствовал ее руки, повязывающие ему вокруг пояса полотенце. Он еще ниже нагнулся над бадейкой и отнял руку от культи. Краем глаза он видел свою культю, похожую на моржовый ласт, видел широкое, сухое плечо в яминах от осколков, видел сильную грудь и втянутый живот — то, что осталось от него, было не так плохо. Ребра и мускулы резко обозначились под тонкой, странно нежной кожей. Вода полилась ему на шею, струйками по спине и груди. Женщина натирала его мылом, он смывал это мыло мочалкой. Потом она вытерла его полотенцем.