Страницы жизни - [36]

На НП прибыл Хацкилевич. Он явно нервничает:

— У нас последние снаряды. Выпустим их, и придется уничтожать танки.

— Да, пожалуй, иного выхода нет, — отвечаю я. — Если машины нельзя сохранить, их лучше уничтожить.

Глядя тогда в глаза этому мужественному человеку, разве мог я подумать, что в тот день мы лишимся не только танкового корпуса, но и его чудесного командира. Генерал Хацкилевич погиб смертью героя, на поле боя…

На пятые сутки войны, не имея боеприпасов, войска вынуждены были отступить и разрозненными группами разбрелись по лесам.

Мы не знаем, где проходит линия фронта, что делается на Большой земле. Неизвестность всегда тяготит, и настроение у людей неважное. А тут еще фашисты сбрасывают листовки, в которых твердят: «Москва взята германскими войсками! Русские, сдавайтесь! Ваше сопротивление бесполезно!»

На некоторых это действует разлагающе. Но я вижу, что абсолютное большинство не верит провокационным сообщениям и намерено продолжать борьбу с врагом.

— Что будем делать? — спрашивает Никитин.

— Воевать. Надо собирать силы, убеждать людей, что наше отступление, наши неудачи временны.

— Правильно, — говорит Никитин. — Надо принять все меры, чтобы вывести из окружения как можно больше людей.

— И не просто вывести, а уничтожить при этом как можно больше гитлеровцев, — добавляю я.

— С этим я согласен, Иван Васильевич. Только чем воевать? Винтовки без патронов, пулеметные ленты тоже пусты. Танков нет: мы их сами сожгли.

— Чем воевать? Немецким оружием. Забирать его у противника и им же бить гитлеровцев. Помнишь, как в гражданскую воевали?

— Как не помнить! Винтовки и пулеметы в моем эскадроне были и английские, и французские, и бельгийские.

— А кто давал тебе все это оружие, Чемберлен или Пуанкаре?

— Сами у беляков отбивали… В общем, Иван Васильевич, мне теперь задача ясна. Разрешите отделиться от вас и действовать самостоятельно.

Я дал согласие. Решил, что, идя разными путями, мы выведем из окружения больше войск. Условились о маршрутах и расстались. Со мной остались несколько офицеров. А это уже может служить ядром будущего соединения.

У нас нет никаких транспортных средств. Шагаем налегке строго на восток.

К вечеру 27 июня вышли на опушку леса. Видим недалеко три танка БТ-7. Похоже на то, что они заняли оборону.

Подходим к машинам. На корточках, прислонившись к броне, сидят танкисты. Увидев нас, поднялись. Старший доложил, что боеприпасов у каждой машины по комплекту, а горючего нет.

— Вот бы, товарищ генерал, горючего раздобыть! — тяжело вздыхая, говорит совсем молоденький паренек. — Все снаряды тогда пустили бы в дело, а так сиди и жди, когда на тебя кто из врагов нарвется…

За день мы прошли по лесным тропам большой и трудный путь. Изрядно утомились и решили отдохнуть у танкистов.

Только присели было, как проселочная дорога закурилась пылью, и на ней показалась вражеская колонна из 28 танков. Каждая минута дорога. Приказал танкистам открыть огонь.

Наш удар оказался для гитлеровцев настолько неожиданным, что, пока они пришли в себя и открыли ответный огонь, мы уничтожили двенадцать вражеских машин. К сожалению, у нас кончились снаряды, и фашисты начали безбоязненно нас расстреливать. Один за другим загорелись наши танки. Оставив их, мы стали отходить к лесу. Оглянулся, вижу, Крицын ранен. Помог ему отползти в укрытие. В это время девятка немецких бомбардировщиков начала «прочесывать» опушку. Когда они улетели, в живых нас осталось лишь несколько человек. У Крицына большой осколок прошил мякоть пятки. Ему разрезали сапог, портянкой крепко перевязали кровоточащую рану.

Меня тревожат разные мысли. Добрался ли до наших Кулик? Где сейчас Голубев, Никитин? Ни о ком из них я ничего не знаю.

Продолжаем медленно идти на восток. Крицыну трудно, мешает рана. Иногда мы делаем небольшие привалы и снова пускаемся в путь.

К вечеру повстречали нескольких красноармейцев. Их часть разбита. Оставшиеся в живых разбрелись.

— Почему без оружия? — спрашиваю.

Немолодой красноармеец Гундоров с густыми отвислыми усами отвечает:

— А зачем оно, если патронов нет? Я свою винтовку, правда, приберег, да толк-то от нее какой?

— Будет толк. Мы еще повоюем.

Приказываю присоединиться к нам и действовать вместе. Вижу, наш план им по душе — лица оживились.

— С генералом как-то крепче на земле себя чувствуешь, — весело замечает Гундоров. А затем добавляет — Я проклятого германа знаю по первой империалистической.

— Ну и что о нем думаете?

— Одолеть его трудно, но можно.

— Правильно. Только панике не надо поддаваться.

— Это мы понимаем, — соглашается Гундоров. — Досадно только, что наверху у нас что-то проглядели.

Интересна психология старого солдата, понятна мне и солдатская боль. Во многом усач прав.

А Гундоров снимает пилотку, показывает на большой шрам:

— Зазубрина от немцев. Ношу с той войны. Злости на Гитлера у меня хватит.

Беседуя с бойцами, убеждаюсь, что большинство рассуждают здраво. Если в словах кого порой звучит уныние, то это не малодушие, не покорность вражеской силе, не признание поражения. Это злость, ненависть, овладевшая сердцами, а на войне она помогает!

Предлагаю бойцам немного подкрепиться, отдохнуть, а к ночи тронуться в путь.