Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом - [57]

Глава 18

Месяц, который я провела в арестном доме, был сравнительно спокойным и счастливым, хотя иногда становилось и жутко, так как в это время состоялась первая попытка большевиков встать во главе правительства. Большая часть членов Временного правительства уже сошла со сцены, но оставался еще Керенский.

Караул арестного дома не показывался, кроме одного раза в день при смене. Вооруженный солдат сторожил у моей двери, но при желании я могла выходить в общую столовую, куда, однако, я никогда не ходила. Из заключенных я была единственной женщиной. Кроме меня тут были генерал Беляев и восемь или девять десятков морских офицеров из Кронштадта. «Кронштадтские мученики», как их называли. Все они, худые и несчастные, помещались человек по десять в комнате. Некоторые помнили меня по плаванью с их величествами, и я иногда разговаривала с ними.

Комендант, узнав, что у меня в лазарете есть походная церковь, обратился ко мне с просьбой, не позволю ли я отслужить обедню для всех заключенных, так как самое большое желание офицеров было причаститься Св. Тайн. Обедня эта совпала с днем моего рождения 16 июля. Трогательная это была служба: все эти несчастные, замученные в тюрьмах люди простояли всю обедню на коленях; многие неудержимо рыдали; плакала и я, стоя в уголке, слушая после неизъяснимых мучений эту первую обедню. Закрыв глаза, прислушивалась к кроткому голосу священника и стройному пению солдат. Я могла себя вообразить у себя в лазарете – только вместо раненых стояли изголодавшиеся заключенные.

Комендант Наджоров обращался со всеми заключенными предупредительно и любезно, но был большой кутила. Он держал беговых лошадей, на которых по вечерам проезжал мимо наших окон. Навещал он нас ежедневно, ладил с солдатами и умел предотвращать неприятности. Впрочем, он не стеснялся постоянно требовать с меня и с других большие суммы денег «в долг». К счастью, эти просьбы мне удавалось отклонять. Трудно об этом говорить, когда я видела от него много добра, но таковы были нравы и привычки многих русских людей, – и нечего удивляться, что случилось все то, что теперь мы переживаем.

В арестном доме я начала поправляться. Весь день я просиживала у открытого окна и не могла налюбоваться на зелень в садике и на маленькую церковь Косьмы и Дамиана. Но больше всего мне доставляло удовольствие смотреть на проходивших и проезжавших людей. Цвет лица из земляного превратился в нормальный, но я долго не могла привыкнуть разговаривать, и это меня страшно утомляло. К вечеру я начинала очень нервничать: мне все казалось, что за мной придут стрелки из крепости, и я просила разрешения коменданта, чтобы в одной комнате со мной спала моя девушка. Учитывая мое нервное состояние, он впоследствии разрешил сестрам милосердия моего лазарета ночевать со мной. Спали они, бедные, на полу на матраце, чередуясь. Одна из них скрывала это от своих родителей, боялась, чтобы ей не запретили дежурство: с благодарностью вспоминаю их всех.

Свидания были разрешены четыре часа в день. Как я могу описать радость свидания с родителями и некоторыми дорогими друзьями, которые не побоялись меня навещать, – словами всего не опишешь! Сидела с родителями без посторонних свидетелей и говорила без умолку; мне привезли одежду, книги и множество цветов. Узнала я о полном разгроме нашей армии и о шатком положении пресловутого Временного правительства. Что ожидало бедную родину, никто не знал. Мои дорогие друзья в Царском были еще живы и здоровы, но терпели ежедневно оскорбления от палачей, которые их окружали.

О подробностях июльской революции знаю меньше, чем те, кто был в то время на воле. Но какие ужасные дни пережили и мы, заключенные!.. У нас в карауле и горничные заранее поговаривали, что будет восстание большевиков.

Произошло это ночью 3 июля. Из казарм Саперного полка, находившихся как раз за церковью Косьмы и Дамиана, стали доноситься дикие крики: «Товарищи! К вооруженному восстанию!» В одну минуту сбежались со всех сторон солдаты с винтовками, кричали, пели какие-то песни, откуда-то послышались выстрелы, загремела музыка. Дрожа от волнения и страха, я стояла у окна с горничной и солдатом из караула, с Георгиевской медалью. Последний рассказывал, что была получена телеграмма от кронштадтцев: ожидать их появления к двум часам ночи; лично он был против выступления и говорил, что в случае чего спрячет меня у своей сестры, так как я-де единственная здесь женщина, и жалел меня.

Никто этой ночью не спал; бедные морские офицеры ходили взад и вперед как звери в клетке. Всех предупредили не оставаться в комнатах, так как опасались, что будут стрелять по нашему дому. По улице шествовали процессии матросов и полки с Красной Горки – направлялись к Таврическому дворцу. Чувствовалось что-то страшное и стихийное: тысячами шли они, пыльные, усталые, с озверелыми, ужасными лицами, несли огромные красные плакаты с надписями: «Долой Временное правительство!», «Долой войну!» и т. д. Матросы, часто вместе с женщинами, ехали на грузовых автомобилях, с поднятыми на прицел винтовками. Наш караульный начальник объявил, что, если они подойдут к арестному дому, к ним навстречу выйдет караул и сдаст оружие, так как все караульные на стороне большевиков.