Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом - [56]

В один из жарких июньских дней ворвались ко мне человек двадцать пять солдат и стали рыться в моих убогих вещицах, евангелиях, книжках и т. д. Я вся похолодела от страха, но, увидев высокую фигуру доктора, успокоилась. Он громко сказал: «Анна Александровна, не волнуйтесь, это просто ревизионная комиссия». И встал около меня, следя за ними, объясняя то или иное их действие. Выйдя в коридор, я слышала, как он сказал им: «Ей осталось жить несколько дней; если хотите быть палачами, то берите на себя ответственность, я на себя взять не могу». Они с ним согласились, что надо меня вывезти, и на следующий день он шепнул мне, что скоро меня вывезут. Надзирательница узнала, что меня хотят перевести в женскую тюрьму. Она побежала сообщить об этом доктору, и он постарался приостановить это решение: ездил и хлопотал за меня и за других, где мог.

Дышать в камерах было нечем, у меня сильно отекли ноги, я все время лежала. Раз в неделю рано утром мыли пол. Проходя мимо меня, солдат-рабочий шепнул мне: «Я всегда за вас молюсь». «Кто вы?» – спросила я. «Конюх из придворной конюшни». Всмотревшись, я узнала его.

12 июня, в понедельник, Манухин сообщил мне, что, вероятно, в среду меня переведут в арестный дом. Я бесконечно обрадовалась, но все же не верилось. На другой день стали приходить прощаться некоторые солдаты наблюдательной команды; говорили, что у них было общее собрание, на котором постановили защитить нас против стрелков и дать возможность вывезти. Я так волновалась, что совсем не спала. Было душно и жарко, и я уже почти не вставала, лежала босая, с распущенными волосами, когда вошел доктор; от ожидания того, что он скажет, отчаянно билось сердце. Он сел на кровать и, видимо, тоже волновался, так как должен был мне объяснить, что по непредвиденным обстоятельствам не может вывезти меня: стрелки волновались, и меня решили не выпускать… Я залилась слезами, и в первый раз за все время со мной сделалась истерика. Кто не сидел в тюрьме, не поймет отчаяния, когда рушится надежда на освобождение. Манухин был очень недоволен мною и уговаривал меня быть мужественной. Весь день я плакала, к вечеру стихла. Вдруг отворилась дверь, вбежал доктор, измученный и усталый, со словами: «Успокойтесь, надежда есть!» – и выбежал снова. Надзирательница, подойдя к двери, шепнула, что доктор Манухин привез с собою депутатов из Центрального совета для переговоров со стрелками.

Я очень нервничала ночью, так как слышала в коридоре речь солдата Куликова, который все доказывал, что надо скорее убить меня и он-де для этой цели украл два револьвера из караула. Надзирательница передала это Манухину и коменданту. Оказалось – правда.

Наутро Манухин явился веселый, объявил, что в следующий раз встретит меня уже в другом месте. Днем я пошла на свидание с мамой; она тоже ободрила меня, уверяя, что скоро все будет хорошо и это, вероятно, последнее свидание в крепости.

Часов в шесть, когда я, босая, стояла, прижавшись к холодной стене, вдруг распахнулась дверь и вошел Чкони. Сперва он спросил меня, была ли у меня истерика после свидания с мамой. Потом заявил, что должен мне сообщить: завтра, вероятно, меня вывезут. У меня закружилась голова, и я не видала рук, которые протягивали мне солдаты, поздравляя меня. Я почти ничего не соображала, как вдруг услышала голос молодой надзирательницы, которая вбежала в камеру, говоря: «Скорей, скорей собирайтесь! За вами идут доктор и депутаты Центрального совета». У меня ничего не было, кроме рваной серой шерстяной кофточки и убогих пожитков, которые она завязала наскоро в платок.

В это время начала стучать в стену бедная Сухомлинова, прося разрешения попрощаться со мной, но ей отказали. Вошедшие солдаты окружили меня и почти понесли по длинным коридорам. На лестнице кивнул мне белокурый стрелок, который водил меня на свидания. Сошли вниз, прошли столовую, караул открыл перед нами дверь… и мы вышли… на волю…

Нас ждал автомобиль. Меня посадили. Рядом вскочил Чкони и несколько солдат. В другом автомобиле поместился доктор. Нас окружили солдаты, которые, подбегая, стали делать громкие замечания. Депутаты торопили ехать, и наконец мы поехали. Летели полным ходом за мотором доктора, который сидел спиной к шоферу и все время следил за нами. Я была как во сне. Вспоминаю, как вылетели из ворот крепости и помчались по Троицкому мосту. Ветер, пыль, голубая Нева, простор, быстрая езда и столько света, что я закрывала лицо руками, ничего не соображая: только сердце разрывалось от счастья.

Через пять минут мы очутились на Фурштадтской, 40. Солдаты вынесли меня на руках и провели в кабинет коменданта; караул арестного дома не пропустил крепостных. Помню, как меня удивило, когда комендант протянул мне руку, – это был офицер небольшого роста, полный. Меня понесли наверх, и я очутилась в большой комнате, оклеенной серыми обоями, с окном на церковь Косьмы и Дамиана и зеленый сад. Когда меня подвели к окну, я так вскрикнула, увидев вновь окно, что солдаты не могли удержаться от смеха. Но с ними был дорогой доктор: он всех выслал, велел сейчас же телефонировать родителям, что я в арестном доме, и просил, чтобы прислали девушку меня выкупать и уложить.