Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом - [55]

Позже я узнала, что Царскосельский совет постановил отдать моему учреждению весь Федоровский городок, то есть пять каменных домов. Раненые ездили повсюду хлопотать, подавали прошение в Петроградский центральный совет, служили молебны; ни один из служащих не ушел.

Все эти солдаты, которые окружали меня, были как большие дети, которых научили плохим шалостям. Душа же русского солдата чудная. Последнее время моего заключения они иногда не запирали двери и час или два заставляли меня рисовать. Я тогда хорошо делала наброски карандашом и рисовала их портреты. Но в это же время происходили постоянные ссоры, драки и возмущения, и мы никогда не знали, что может случиться через час.

23 апреля, в день именин государыни, когда я особенно отчаивалась и грустила, в первый раз обошел наши камеры доктор Манухин, бесконечно добрый и прекрасный человек. С его приходом почувствовали, что есть Бог на небе и мы Им не забыты. Благодарность и уважение, которыми полно мое сердце, когда произношу дорогое имя доктора, не могут быть выражены словами.

Уже некоторое время назад солдаты стали относиться к доктору Серебрянникову с недоверием, находя его жестокость излишней. Они обратились в Следственную комиссию с просьбой сменить его, и, так как тогда воля солдат была законом для правительства Керенского, доктора заменили человеком, который был известен как талантливый врач и в смысле политических убеждений человек не опасный, разделяющий мнение «о темных силах, окружающих престол». Но одного Керенский, по всей видимости, не знал: у доктора Манухина было золотое сердце и он был справедливым и честным человеком. Серебрянников сопровождал доктора Манухина при его первом обходе и стоял с лиловым, злым лицом, волнуясь, пока Манухин осматривал мою спину и грудь, покрытую синяками от банок, побоев и падений. Мне показалось странным, что он спросил о здоровье, не оскорбив меня ничем, и, уходя, добавил, что будет ежедневно посещать нас.

В первый раз я почувствовала, что со мной говорит «эскулап». Когда он ушел, точно в душе растаяло что-то, и, упав на колени, я помолилась и заснула.

Все заключенные буквально жили ожиданием его прихода. Обыкновенно он начинал свой обход вскоре после двенадцатичасовой пушки, и каждый из нас, стоя у дверей камеры, прислушивался к его голосу, к тому, как, обходя, он здоровался с заключенными, ласково спрашивая о здоровье. Для него все мы были пациенты, а не заключенные. Он требовал, чтобы ему показывали нашу пищу, и приказывал выдавать каждому по бутылке молока и по два яйца в день. Как это ему удалось, не знаю, но воля у него была железная, и, несмотря на то что сначала солдаты хотели его несколько раз поднять на штыки, но в конце концов покорились ему, и он, невзирая на грубости, забывая себя и свое здоровье, во имя любви к страждущему человечеству все делал, чтобы спасти нас. Вообще после его прихода к нам, несмотря на ужас тюрьмы, существование стало возможным: только при мысли, что доктор Манухин придет завтра и защитит нас.

Мое сердце стало совсем плохим и мучило меня; я принимала разные лекарства. Склянки стояли в коридорах на окнах, лекарства нам давали солдаты, так как мы не имели права брать бутылку в руки. За лекарства платили нашими деньгами, которые лежали в канцелярии. Когда комендант их проигрывал, покупал лекарства доктор Манухин – на свои деньги. Раз в неделю «старший» обходил нас, и мы давали записку с предметами первой необходимости, как то: мыло, зубной порошок и проч., которые покупались на наши деньги. Бумагу выдавали листами, контролируя каждый лист, и если портили, то надо было лист бумаги отдать обратно, чтобы заменить другим. Все же я ухитрялась иной раз припрятать клочок, на котором писала письма родителям. В начале «старший» отнимал у меня и то малое, что полагалось.

Допросы Руднева продолжались все время. Я как-то раз спросила доктора Манухина, единственный раз, что видела его одного: за что мучают меня так долго? Он успокаивал меня, говоря, что разберутся, но предупредил, что меня ожидает еще худший допрос.

Через несколько дней он пришел ко мне один, закрыл дверь и сказал, что Керенский поручил ему переговорить со мной с глазу на глаз и потому в этот раз солдаты его не сопровождают. Чрезвычайная комиссия, рассказал он, почти закончила рассмотрение моего дела и пришла к заключению, что обвинения лишены основания, но мне нужно пройти через этот докторский допрос, чтобы реабилитировать себя, и я должна на это согласиться! Многие вопросы я не поняла, другие же открыли мне глаза на бездну греха, который гнездится в душах человеческих. Когда допрос кончился, я лежала разбитая и усталая на кровати, закрывая лицо руками. С этой минуты доктор Манухин стал моим другом – он понял глубокое, беспросветное горе незаслуженной клеветы, которую я несла столько лет. Но сознание, что хоть один человек понял меня, дало мне силу терпеть и бороться. Мне было легко с ним говорить, точно я давно, давно знала его.

К концу мая буквально нечем стало дышать. Как-то раз обошел наши камеры председатель комиссии Муравьев, важный и, по-видимому, двуличный человек. Войдя ко мне, он сказал, что преступлений за мною никаких не найдено и, вероятно, меня куда-нибудь переведут. Но всё тянули, я буквально погибала, и, конечно, если бы не заботы дорогого доктора, я бы не выжила. Вспоминаю, как я обрадовалась первой мухе; потом уже их налетела целая уйма, и я часами следила за ними, завидуя тому, как они свободно вылетали в форточку. Слыхала, что другие заключенные много читают, я же читала только Библию, так как повести и рассказы не могли занять ума и успокоить сердце. Святое же Писание – навек единственная и непреложная истина – помогало мне нести крест терпения.