Страницы Миллбурнского клуба, 5 - [54]
Записная книжка
С тех пор как стал писать умозрительно, прослыл лучшим дистрибьютером в регионе, поскольку все это перестало волновать. Писал по дороге к клиенту (главное избавиться от иллюзий быстрой езды, когда текст не создается, а только подразумевается, – расплачиваться приходится в пробках и на светофорах, когда, взвешивая на руках ткань написанного, замечаешь: ползет во все стороны и распускается на глазах), писал, объясняясь на проходной, разматывая шарф, доставая лэптоп, писал во время презентаций, которые, по словам многих, оттого и имели коммерческий успех, что он как будто не стремился никого сагитировать, равнодушно излагал цифры и факты, поэтому клиенты ему верили, не подозревая, что на полях и между строк он вычеркивает, правит, отходит на шаг, чтобы рассмотреть текст, – эту его внимательность и серьезность ценили особо, – и возвращается к первому варианту. Выбирал всегда самый мелкий шрифт – чтобы видеть больше, чтобы реже переворачивать страницы (опасно, когда руки заняты рулем, а рот презентацией), но, главное, в чем неприятно признаться – наверняка это можно как-то короче, без рассусоливаний, скажем сразу про записную книжку, поэтому старался хотя бы визуально сократить объем.
Когда накануне обнаруживал, что сам чего-нибудь не понимает, равнодушно садился к компьютеру, листал цветные диаграммы, не пытаясь ни запомнить, ни вникнуть, тем временем писал, не прикасаясь к клавишам, осторожно проникая взглядом меж ребер таблицы, за диаграммы, поверх, по бокам – везде, где оставалось свободное пространство, которое можно заполнить буквами. И, наконец, вставал, закрывал диаграммы и больше к ним не возвращался. Но в минуту необходимости, по малейшему зову, они являлись и сами стаскивали с себя все, как женщины, которых чем меньше любишь. В машине, между рулем и грудиной, создал пространство такой безжалостной дисциплины, что никогда не опаздывал к клиенту, и это тоже нравилось. Никогда ничего не забывал, потому что голова была занята, и в повседневном функционировании полагался не на голову, а на память пальцев, привычек, рефлексов и отправлял свои служебные обязанности так, как причесываются, чистят зубы, снимают ногу с тормоза, когда меняется свет, шнуруют ботинки и выключают чайник, лишь бы не сбиться с ритма. Генерировал ценные идеи, потому что никогда больше не заходил на ту часть сознания, где эти идеи произрастают, он не культивировал ее, и там, вместо огурцов и помидоров, которые принято подавать к столу в его бизнесе, росли теперь неведомые злаки, занесенные ветром. Когда регион ругали за пассивность, лень и недостаток инициативы, он вдруг открывал рот, наполняясь тишиной и довольством – вот еще десять никем не потревоженных минут, чтобы заняться делом: он не отличал своего голоса от чужих, слыша только, что кто-то выступает, освобождая его от тягостной необходимости участвовать в обсуждении объема продаж.
Ценная мысль писать без бумаги пришла в голову вовремя. Что бы ему посоветовал какой-нибудь умный человек, какой-нибудь Леша? Он сказал бы: не тушуйся, пиши – эссе, анекдоты, мысли обо всем, письма к другу, ищи свои формы, рассчитанные на сорок пять минут чистого времени между самолетом и поездом. Он что, коммивояжер? Да пожалуй, что и коммивояжер, а свет с той стороны бьет по глазам, он защищает глаза рукой, но руку приходится и отрывать – далеко ли уползешь, не видя? Ползком же передвигался потому, что навстречу хлестал поток несказанного, несказуемого, и он не мог устоять на ногах, как в упор расстреливаемый из шланга. Оттуда, с той стороны, на него обрушивалась косная масса словесности, и сколько бы он ни пытался отрезать себе кусок любой произвольной величины, он влипал ногами, руками, терял равновесие, падал и плыл, захлебываясь в тошном меду. Какое дело можно обделать на коленке в таких условиях? Но он говорил себе: ничего, я сделаю, что могу. И спохватывался: ничто одушевленное не создается по частям. Может, лучше и вправду – анекдоты, эссе, афоризмы, заморить червячка, не закусить, так хотя бы занюхать, но его волокло по туннелю: туннель – узкий грот? подземный лаз? сталактиты? склизкие стены? заброшенные рельсы? – снаружи производил впечатление кокона, настолько покойного и бессобытийного, что в миру его, умиляясь, называли куколкой. Знали бы, что творится внутри этой куколки, с каким тупым, полураздавленным упорством, без глаз, без ушей, без ног, без рук, в нем движется незаморенный червячок. Несказуемое, тогда какое? Подлежащее ему, как камень под животом, и там, дальше, под камнем, подземных гадов ход, чьи вибрации он, животом сквозь камень, ощущает. Не сказуемое и даже не предлежащее, какое утешение в том, что туннель кончается парой крыльев, – все, что можно сделать, можно сделать только здесь, и камень у него под животом – единственная реальность, с которой он когда-либо соприкоснется.
