Страна терпимости (СССР, 1951–1980 годы) - [89]

Где-то в середине праздника они поссорились с Ренатом на кухне, он зло упрекнул ее, что она сварила одну курицу вместо двух, дескать, пожалела. Она тоже разозлилась: «Курица-то с поросенка, не обожрутся твои родственнички?» Ренат врезал ей пощечину. У Ксении дух захватило от обиды.

Гости продолжали пить и есть, как ураганом сметая со стола угощение, забывая о тостах. Всем было хорошо и весело – еще бы! На виновницу торжества вскоре вообще перестали обращать внимание, занятые более интересными разговорами: о тряпках, о мебели, о хрустале, о блате… Ксении было не только неинтересно, но противно. «Господи, зачем мне эти люди? Какое дело им до меня и мне до них? Вспомнилось далекое, слова из песни (фильм «Последний дюйм»): какое мне дело до вас до всех, а вам до меня? Почему мы притворяемся друг перед другом? Все предельно ясно. Они пришли напиться и пожрать – на халяву, пользуясь случаем», – думала она, настойчиво и пытливо вглядываясь в лица присутствующих. Но взгляд ни на ком не задерживался. И они, разумеется, пришли не для того, чтобы присматриваться к хозяйке: хорошо ли ей, довольна ли она. Не могло такого быть никогда – среди этих людей.

Ксения пила и чувствовала, как в душе дрожит что-то, как струна. Так напряженно – на пределе – она вибрировала, что казалось – вот-вот, миг один – и лопнет, и разнесет все вдребезги – навсегда! И не оказалось рядом никого, кто смог бы уловить эту дрожь – в лихорадочно блестевшем взгляде, в сумбурной речи, в смехе, больше похожем на рыдание… Всем было не до нее. Все по-прежнему пили и ели, и требовали зрелищ. В начале застолья Ксения, как хозяйка, только пригубляла водку, но потом – глядя на изрядно захмелевших гостей, на их полуосмысленные взоры, покрасневшие лица, полусвязную речь и движения – не совсем четкие, и шаги – спотыкающиеся, она подряд выпила три рюмки водки, без закуски.

Но эта доза ее не расслабила, наоборот – вызвала враждебность к гостям: «Жрите, жрите, не подавитесь… Вас, конечно, не волнует, вам наплевать, какой ценой я заплатила за все эти дефициты. Вы завидуете мебели, телевизору, любой паршивой тряпке. Этот стол с едой, и водкой, и чешским пивом вместо элементарной благодарности к хозяйке также вызывает у вас зависть. Да я знаю вас всех, как облупленных! Вам глубоко плевать, чем я расплачиваюсь за все эти блага – за квартиру, мебель, телевизор, еду и выпивку. Собой я расплачиваюсь – не столько натурой, сколько душой. А вы знаете, что это такое – Душа?»

Эх, Ксения, дурочка Ксения, до чего ты дошла, докатилась, чистая, светлая, добрая! Натура цельная, как алмаз твоей родины Якутска. До отвращения и ненависти к себе. Ты ли виновата в том, что себя узнать не можешь? А не общество, в котором ты живешь, где царит зло насилия над человеческой душой, из которой не мытьем, так катаньем вытравливается именно чистое и светлое, заложенное в человеке с рождения, чем он и отличается от дикого зверя? Вытравливая добрые чувства, что приобретает общество взамен? Низменное и жестокое, черствое и равнодушное. Именуется все это Злом.

Слабых оно, ломая, покоряет, сильных – возносит, ввергая одновременно в пропасть. Они, если не ломаются, то закрывают глаза на подлости, творимые другими, становясь соучастниками зла. Но между слабыми и сильными есть странные люди, которых нельзя отнести ни к тем, ни к другим. Они становятся борцами против зла, обрекая себя на одиночество, становясь зачастую жертвами в борьбе с ним. Зло сильно, ох, как сильно! А главное – могущественно и при власти. Ты совершила подлость – предала близкого человека, совершила насилие над душой, отдаваясь не по любви, а из благодарности, извратив само понятие. И ты сломалась, значит – покорилась. Ура, да здравствует! – вскричало зло. – В наших рядах прибыло. Одним подонком стало больше… Извините за банальности (автор).

Ксения поднялась из-за стола, прошлась по квартире – гости разбрелись кто куда; одни смотрели передачу по цветному телевизору, другие – слушали магнитофон. Никто не заговорил с ней, не обратился с вопросом или просьбой. Все были пьяны, сыты и теперь ублажали себя духовно: кто зрелищем, кто музыкой. Она больше не могла оставаться в квартире, чтобы ни закатить истерику. Она привыкла сдерживать себя. Всетаки Ксения ощущала себя выше, чем простые люди. За дверью квартиры на лестничной площадке курили мужчины, и она решила спуститься с балкона. Закрылась в спальне, посидела в темноте и относительной тишине: лишь глухо доносился хриплый с надрывом голос Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони! Чуть поме-е-едленне-е!..» Вдруг пришли в голову строки: «Но есть предел всему, не только лжи. Когда-нибудь износится же маска! И вспыхнет бунт измученной души. Вот это будет славненькая встряска!»

Будучи не в себе (она же душевнобольная после смерти Высоцкого) от обиды и алкоголя она сняла обручальное кольцо, положила на прикроватную тумбочку. На журнальном столике лежало выстиранное белье, будто специально для задуманного. Она связала три простыни, все же четвертый этаж, вышла на балкон, привязала верхнюю за перила, сняла туфли, ухватилась покрепче за простыню, перевесилась через перила, стала спускаться. Уже схватилась за вторую, когда узел развязался, и она полетела вниз…