Страна терпимости (СССР, 1951–1980 годы) - [88]

Зачем я вообще живу? Нет от меня никому ни света, ни тепла, ни радости. Всю жизнь играю чью-то роль. Знать бы финал этого затянувшегося спектакля под названием «жизнь». Притворство и притворство. И Вовка из юности. Да полно, люблю ли я его? Он меня – да, на свое горе. А для меня это – лишь источник искусственных переживаний, очередной приступ вдохновения от наигранной экзальтации чувств. Где предел лжи человеческой? Бог наказывает меня за бесчувственность души. А Высоцкий? Опять выдуманная любовь… к умершему. А тут еще этот, бывший «возлюбленный». Рада, что развязалась с ним. Но как-то не по себе, на душе кошки скребут. Не по-человечески я поступила, можно было иначе как-то. Могла бы сказать: – Давай останемся друзьями. Был единственный надежный друг и того лишилась. Так мне и надо, впрочем. Одиночество – мой удел.

И пусть. Никто мне не нужен, хватит желать недостижимого, пусть жизнь проходит. К чертовой матери! Стоит только сделать усилие – и сердце окаменеет. Я и так уже никому и ничему не рада. Видеть никого не желаю, разговаривать ни с кем не хочу. Хочу быть вечно одинокой в душе, никого больше туда не пущу. Клянусь! «В иллюзиях живу, питаюсь ими, шепчу, как заклинанье чье-то имя, проходят годы снегом, листопадами, во сне едва взлечу, как тут же падаю… И часто думаю, а может быть, не зря я родилась в разгаре декабря? В меня вселился ветер ледяной, и нет на свете обогретых мной.

Шел 1980 год, минуло полгода со дня кончины Высоцкого. Она к тому сроку написала около 20 стихотворений, посвященных ему. Обратилась к начальнику цеха размножения документов, и он сам лично после работы, чтобы никто не видел и не знал, сделал ротапринт стихов, а также твердую обложку черного цвета. Книжечка получилась карманного формата.

Ксению будто тянуло в никуда, хотя о смерти она не помышляла, ведь у нее появились стихи, какой-никакой, а смысл жизни. Может, именно Поэзия своя, не чужая – ее предназначение в жизни? Если любовь не суждена, ее суженый ушел в мир иной. Все смешалось в доме Облонских, писал Лев Толстой в романе «Анна Каренина». Все смешалось в голове бедной Ксении: Вовка из юности, живой, но недосягаемый, Владимир Высоцкий, ушедший в мир иной, еще более недосягаемый.

Приближался день рождения. Она написала сама себе стихотворение:

На 33 года

Я живу, как в эмиграции,

от России вдалеке.

Разве важно, чьей ты нации,

если маешься в тоске?

О, морозная Якутия!

Слезы льдились на лице.

Холодна немного сутью я

и живу порой в ленце.

В Казахстане солнце жаркое,

будто с пылу с жару блин.

Я ни шаткая, ни валкая,

не терзает душу сплин.

Заморозило морозами

сердце детское мое.

Но под южным небом грезами

отогрелось ли оно?

Холод, жар, и страны разные.

Холод был, а жар теперь.

Потому ли несуразная,

что не ту открыла дверь?

Они с мужем зачем-то наприглашали много гостей, как всегда, совершенно неинтересных ей и ненужных. Может, от того, чтобы не быть наедине? У нее были неплохие отношения с водителем К.Д. Аликом, они оказывали друг другу мелкие услуги. Сделав заказ от имени супруги шефа на закрытую базу Кулькина, с помощью Алика она целую неделю привозила сумками дефициты. Было все – вплоть до птичьего молока, правда, в коробках, свежие огурцы и помидоры, яблоки, виноград, мандарины, апельсины. «Будет пир на весь мир!» – повторяла Ксения время от времени невесть откуда взявшуюся фразу.

Вдруг захотелось сфотографироваться, увековечить себя. Она явилась на работу в только сшитом, легком, цветастом платье, уложила волосы в прическу. Спиной чувствовала ухмылки, завистливые и злые взгляды. Ей было безразлично. Вдруг снизошло странное умиротворение. За столько лет – впервые. Она будто прощала всех и прощалась со всеми. Она давно привыкла ничему не удивляться, и это душевное состояние тоже приняла, как должное. Лишь мгновеньями мелькало в уме и вызывало легкий озноб предчувствие: что-то должно случиться. Хорошего не ожидала, а дурное – не удивило бы. Так закончилась хлопотливая неделя. Как и задумала, оставила Владимиру Николаевичу записку. Она пропустила служебный автобус, дождалась, пока он уедет на служебной автомашине, наблюдала из окна, прошла по пустому коридору, вошла в его кабинет, вспомнила, как впервые увидела его, и положила в верхний ящик стола, куда не заглядывала уборщица, свое прощальное письмо. Она надеялась, что и секретарша тоже не шарится в его столе.

Почему-то они решили отметить день рожденья в субботу, раньше на два дня. А нельзя было. Ей должно было исполниться тридцать три года. Некстати вспомнились слова Высоцкого: «А В 33 РАСПЯЛИ, НО НЕ СИЛЬНО.» Гости шли один за другим, дарили всякие ненужные ей вещи и с нетерпением поглядывали в сторону стола, который ломился от дефицита. Наконец все расселись. И начался пир – на весь мир! Гости с жадностью пили и ели, произнося между делом тосты за ее драгоценное здоровье, за здоровье родителей, которых не было, за счастливого мужа, который столько лет прожил с Ксенией и до сих пор не помер (шутка). Она должна была, естественно, улыбаться и раскланиваться. Кто бы знал, чего ей стоила просто улыбка, если Ксения ощущала не лицо, а чужую маску – о, как давно она разучилась улыбаться искренне! Ей приходилось трогать рукой растянутые в улыбке губы: не опустились ли уголки в горькой усмешке.