Страна терпимости (СССР, 1951–1980 годы) - [14]

Может, она напоминала ей о доброте, о бескорыстной, ничего не требующей взамен доброте, которую человек дарит другому человеку, и ему приятно и радостно делать это? Впоследствии ей не часто приходилось быть доброй к окружающим. Поэтому, когда Ксене попадалась на глаза эта корзиночка, она испытывала сожаление о чем-то навсегда утраченном. Однажды произошло событие, также запомнившееся Ксене. Через многие годы, вспоминая, она еле сдерживала слезы. Событие тоже было связано с зоной. У самой проволоки стоял невысокий, щуплый и на вид больной человек, заросший серой, клочками, щетиной. Солдат на вышке почему-то промолчал и даже отвернулся в сторону, будто не видя вольности заключенного.

Ксеня, не отводя взгляда от изможденного лица, – лишь глаза синели льдинками в темных подглазьях – увязая по колено в снегу, подошла близко-близко и протянула на ладони – через проволоку – еще теплые домашние оладушки. Человек осторожно, словно боясь ненароком задеть ее руку своей, взял их и, завернув в какуюто серую тряпицу, спрятал за пазуху, неожиданно нагнулся и поцеловал Ксеню в ладошку, в самую середину, прошептал сипло: «Спасибо, человечек…». И, ссутулившись, пошел прочь.

Она посмотрела на ладошку, будто ожидая увидеть там что-то. Но ничего не увидела. Проводив взглядом уходившего человека, повернулась и медленно побрела через дорогу – домой. Ей было до слез жалко его. Так жалко было соседскую собаку Жульку, которой санями отдавило лапу. Она глядела на Ксеню, тихонько поскуливая, будто прося помощи, глазами, полными слез, – так показалось. Точь-в-точь, как этот мужчина у проволоки. Этот-то поцелуй и вспоминался Ксене. Ни до ни после так ее никто не благодарил. Что же еще было в этой своеобразной благодарности? Тогда у Ксени, она хорошо помнила, что-то в груди встрепенулось, ворохнулось туда-сюда, как живое существо, и сжалось щемяще. В глазах стало тепло.

В балке их семья прожила неполный год, второй класс она не доучилась, в пионеры ее не приняли из-за плохого поведения, пионеркой она стала в третьем классе, ее принимали персонально. Школа была другая, в которой она впоследствии закончила девятый класс. Она находилась недалеко от дома, где отцу дали обещанную при вербовке комнату в трехкомнатной квартире на третьем этаже кирпичного дома с общей кухней, ванной и санузлом. Две комнаты занимали бывшие зеки, муж с женой, матерью мужа бабушкой Николаевной и дочкой, младше Ксени. Муж отсидел за убийство, жена – за растрату. Люди они были неплохие, хотя и пьющие, причем часто. Даже Николаевна опрокидывала порой рюмочку ликера, щеки ее становились красными, и она со слезами вспоминала родную деревню, из которой навсегда ее забрал сын.

Мать Ксени вообще не пила, отец иногда приходил с работы «под градусом», спиртного дома не бывало, покупали, когда приходили гости: семейная пара. Все праздники, в том числе и Новый год, родители проводили в ДИТРе коллективом. Как-то соседи решили подшутить над матерью и поднесли ей стакан браги, заговаривая зубы, что это, дескать, просто сладкая наливка без спирта. Мать, не разбиравшаяся в алкоголе, (отца не было дома), повелась на уговоры и выпила одним махом стакан крепкой браги. Пришлось вызывать «скорую». Больше соседи не приставали. А вообще жили две семьи мирно, но не дружили, общались только по-соседски.

У них был телевизор, и они звали родителей смотреть, но отец с матерью не ходили и дочь тоже. Ксеня очень любила пирожки с сушеной клубникой, которые пекла Николаевна, ее все так звали, по отчеству, потому что имя у нее было Хавронья, что означало по-украински свинья. Бабушка была добрая, всегда угощала Ксеню, но хранила пирожки в мешке в кладовке в общем коридоре. Ксеня, уходя к Зойке, тайком запускала руку в мешок, много не брала, чтобы не разоблачили, три-пять пирожков, не больше. Если честно, ей нравилась только бабушка, но не дядя Леня с тетей Леной. Хотя плохого они ей ничего не делали. Но ей почемуто иногда хотелось сделать им назло. Она частенько устраивалась в туалете с книгой. Ксеня, как всегда, много читала, и с годами ее чтение становилось разнообразнее – в ущерб урокам, и поэтому мать преследовала ее за «посторонние», как она выражалась, книги. Ксеня стала прятать их: то среди учебников, делая вид, что корпит над уроками, то под платье, отправляясь в туалет. Это вошло в привычку.

Читая, она забывала обо всем. За дверью собиралась очередь: соседей все же было четверо. Иногда раздавался деликатный стук: ее пытались вернуть в действительность. «Ну, еще страничку, последнюю!» – будто уговаривая кого-то, думала Ксеня. Наконец вмешивался отец. Он стучал увесистым кулаком в дверь и громко требовал:

– Ну-ка, выходи!

Она выходила, придерживая спрятанную под платьем книгу, и делала при этом страдальческую мину – «живот болит».

Как-то Ксеня застала отца за странным занятием. Он аккуратно вырезал из газеты «Правда» чьи-то портреты. – Пап, а кто это? Почему ты их вырезаешь? – с любопытством спросила она. – Это портреты руководителей нашего государства. Их надо уважать и нельзя ими подтирать… Поняла? – сурово ответил отец. В сортире был вбит гвоздь, а на нем висела нарезанная на квадраты газетная бумага. «Какая разница, ведь никто не видит,» – подумала дочь, но ничего не сказала. Ей почему-то стало смешно.