Страна смеха - [48]

Там всюду были крест на кресте, а Иисус кровоточил из пятидесяти углов, и в каждом страдал по-новому. Весь дом пропах жареной рыбой и помидорами. Кроме диванчика, на котором я сидел: диванчик пах мокрой псиной и сигаретами.

У Шарон, жены Ли, было розовое личико, невинное, но в то же время странно непропорциональное, как часто бывает у лилипутов. Она вечно улыбалась, даже когда споткнулась о своего бультерьера Бадди и упала. Дочери, Мидж и Рут-Энн, были совсем не похожи на нее — они еле передвигались, словно воздух слишком тяжело давил на них.

Ричард продемонстрировал свою коллекцию пистолетов, коллекцию ружей, коллекцию удочек, монету с головой индейца[73]. Шарон продемонстрировала семейный альбом, но по большей части на фотографиях были запечатлены либо собаки, каких Ли держали все эти годы, либо почему-то эпизоды членовредительства. Ричард улыбался своей белой загипсованной ноге, Мидж весело указывала на почерневший подбитый глаз, Рут-Энн лежала, скорее всего, на больничной койке и, видимо, сильно страдала.

— Боже, что тут случилось? — Я указал на фото Рут-Энн.

— Когда это было? Дайте подумать. Рут-Энн, помнишь, когда это я тебя фотографировал?

Рут-Энн прошаркала ко мне и задышала в затылок, рассматривая снимок.

— Это когда у меня вылетел диск, ну, в спортзале. Разве не помнишь, пап?

— Ох, правда, Ричард. Это когда у нее позвоночный диск вылетел.

— Черт! Теперь вспомнил. Мне стоило триста баксов положить ее в больницу. У них там только палата на двоих и была, но все равно я ее положил. Правда, Рут-Энн?

Сплошная какая-то «Табачная дорога»[74], право слово; но при всем при том они явно очень любили друг друга. Ричард постоянно обнимал девочек и жену. И им это нравилось — они льнули к нему, повизгивая от восторга. Странно было представить эту компанию вместе в их беленой халупе, как они разглядывают фотографию Рут-Энн на растяжке, но много ли вы знаете семей, которым приятно общество друг друга?

— Ужин готов, прошу всех к столу.

Как почетному гостю, мне выдали самого большого налима, разинувшего пасть в предсмертной гримасе. Вдобавок прилагались тушеные помидоры и салат из одуванчиков. Как бы я ни кромсал налима и ни гонял по тарелке, избавиться от него я не мог. Я понимал, что битва проиграна и что придется сколько-то съесть.

— Как там книга, двигается?

— Да не особо, мы ж еще только начали. Долгое это дело…

Хозяева переглянулись, и на пару секунд возникла пауза.

— Ничего себе, книгу писать… Нет, это не для меня. Вот почитать я еще любил иногда, в школе.

— Неправда, Ричард, ты и сейчас читаешь. Подписок-то сколько всяких, — кивнула нам Шарон, словно подтверждая истинность своих слов. Она не переставала улыбаться, даже когда жевала.

— Маршалл, да, вот уж кто умел писать, так умел. Да в его мизинце было больше чертовых историй, чем у некоторых в… — Он покачал головой и выловил из тарелки слюнявый помидор. — Думаю, нужно быть писателем, когда в голове столько безумных идей и историй. А то лопнешь, если их не запишешь. Как ты думаешь, Том? — Он положил в рот целый помидор и говорил с набитым ртом. — У некоторых тоже куча историй в голове, да еще каких, но им достаточно просто рассказывать, чтобы не взорваться. Расскажешь — и опять как огурчик. Да вот хоть Боб Фьюмо, верно, Шарон? Боб целый вечер может травить обалденные байки, а потом проспится — и по новой. Но он только рассказывает, и все. А у таких, как вы, с этим делом гораздо тяжелее, правда?

— И гораздо медленнее. — Я улыбнулся в тарелку и вилкой еще подвигал рыбу.

— Медленнее — это точно. Сколько, думаешь, тебе понадобится времени, чтобы закончить эту книгу про Маршалла?

— Очень трудно сказать. Я раньше никогда не писал книг, и мне еще нужно многое узнать, прежде чем смогу действительно взяться за дело.

В разговоре снова возникла пауза. Шарон встала и с той же улыбкой принялась убирать со стола. Саксони вызвалась помочь, но ее быстро усадили обратно.

— Вы слышали, что мальчишка Хейденов, которого сбили у вас перед домом, недавно умер? — Лицо Ричарда ничего не выражало, когда он проговорил это. Ни тревоги, ни жалости.

Но я ощутил замирание в желудке — потому что все происходило у меня на глазах и потому что мальчик был таким счастливым, за две секунды до того, как его размазало по асфальту.

— А его родители… как они?

Он потянулся и бросил взгляд на кухонную дверь.

— Они в порядке. Ничего же не поделаешь, верно?

Как люди могут так вести себя? Когда погибает маленький мальчик, ну как не захочется расколошматить что-нибудь или хотя бы погрозить Богу кулаком? В деревне они, конечно, слеплены из другого теста, видят смерть каждый день и т. д., и т. п. — но, черт возьми, человек остается человеком. Как можно не горевать о смерти мальчика? Хотелось бы надеяться, что Ли просто стоик.

— Боже мой, я только что вспомнил! Анна говорила мне, что он умрет. Правда, странно?

Саксони, до последней крошки подъевшая свою рыбу, помидоры и салат из одуванчиков, крутанула ложкой:

— Как это — говорила? Откуда она могла знать, что он умрет?

— Это ты у меня спрашиваешь? Я только помню, как она сказала, что он умрет. Ну то есть она ведь не изображала Свенгали