Страна Прометея - [53]

После покорения Кавказа границы Кабарды значительно сузились. На севере, между кабардинцами и черкесами, легла линия городов, станиц и поселков, соединяемая общим названием «Кавказские Минеральные Воды». Тогда-то кабардинский Нарт-Цан, что значит Напиток Богатырей, превратился в Кисловодск, а имя селения, в искаженном виде «нарзан», перешло на минеральную воду, источники которой изобильно окружают Кисловодск. Тогда же и Пси-Хуаба, что значит Горячая Вода, переродился в Пятигорск…

На востоке, где раньше кабардинские владения простирались до слияния Терека и Сунжи, вытянулись казачьи станицы. На юге освобожденная русскими штыками от двойного давления Кабарды и Грузии возрождалась Осетия. Однако связь между Моздоком и Кабардой не прерывалась. Все, кто почему-либо был недоволен порядками Кабарды, выселялся поближе к Моздоку. Я бы сказал, что окрестности Моздока были своего рода Кабардинской Америкой, но не могу этого сказать, потому что кабардинцы, переехавшие в Моздок, оставались кабардинцами.

Правда, некоторые из них принимали православие. Но ведь до начала XVIII века вся Кабарда была христианской. Основная масса кабардинцев, живущих в Кабарде, исповедует религию Магомета. Но не этим выделяются кабардинцы из среды других народов, живущих под солнцем. Выделяет кабардинцев то, что они имеют напэ.

Дед Заурбека не ужился в Кабарде. Отец Заурбека переехал в Моздок и принял православие. В Моздоке у него был небольшой городской дом; в нескольких десятках верст от Моздока – хутор. Хутор, где прошли детские годы Заурбека, лежал в Моздокских степях.

В тот день, когда Заурбек впервые, в полном вооружении, как подобает мужчине, сел на коня, хутор был потрясен дерзким событием. В это время Заурбеку исполнилось двенадцать лет, его старшему брату Хаджи-Мурату – пятнадцать; младший брат Хасан-Бий, десятилетний мальчик, жил с матерью в городе. Событие же состояло в том, что работник, ногаец, украл девушку со двора Аслан-бека, хозяина, отца-повелителя всех, кто живет под его высокой рукой. Вчера вечером отец был так радостен и счастлив. А сегодня он ходил с закушенной нижней губой и руками, сжатыми в кулаки… Как! Ничтожнейший из работников! Принятый из милости! Ногаец и сын ногайца, этот несчастный мальчишка – и осмелился выкрасть девушку, находившуюся под покровительством… Чьим покровительством?! Его, Аслан-бека, голос которого звучал на всю Моздокскую степь. Позор и стыд, и дерзкий будет жестоко наказан… Но хороши и другие! Особенно хорош этот постоянно смеющийся Хаджи-Мурат! Не доглядели!

– Позвать Хаджи-Мурата! – раздалось из окна комнаты, по которой ходил рассерженный Аслан-бек. Хаджи-Мурат вошел и молча остановился у косяка двери. Он сознавал свою вину и потому не смел оторвать глаза от глинобитного пола, покрытого циновкой. Отец снял со стены карабин и передал сыну:

– Поезжай в степь, – сказал он при этом, – и не смей показываться мне на глаза без этого сегодня… Хорошие времена наступили, – добавил он. – Отец должен сторожить дом, а сыновья будут спать. Нет, дорогой, я еще не в могиле. Я вас еще научу танцевать на правой и на левой ноге… Иди!

Вслед за Хаджи-Муратом по всем направлениям, веером, разъехалось все мужское население хутора. Остались Аслан-бек, старик-табунщик, отец уведенной девушки, и младший из всех, Заурбек.

Прошел день, и ночь, и наутро во двор хутора явился вор – молодой ногаец, держа за руку уведенную им девушку. Он неправильно рассчитал свои силы. Он надеялся добраться до отдаленных кочевий, где не знали его и не могли подозревать, что женщина, называемая им женой, уведена со двора Аслан-бека. Голодный, смертельно усталый (часть пути он нес девушку на руках), молодой ногаец остановился посреди двора в ожидании неминуемого суда и расправы. А Аслан-бек не торопился выходить. Он приказал вынуть из сундука парадный полковничий мундир – воспоминание о годах, проведенных на военной службе. Неторопливо накинул его поверх обычного костюма – черкески, поправил перед зеркалом бороду и усы, и только тогда вышел, поражая грозным великолепием трясучего золота полковничьих эполет. Ногаец стоял ни жив ни мертв.

Рыдающая девушка кинулась к ногам Аслан-бека:

– Я виновата, – уверяла она, – я согласилась выйти за него… Ему еще целый год надо служить, чтобы заработать калым [56].

Аслан-бек сделал величественный жест – плачущую ногайку отвели в сторону. Аслан-бек сказал:

– Слушай, ты, недостойный поцеловать землю, на которой стоишь! Ты знаешь, что делают с вором? Ему отсекают руку… А знаешь ли ты, что делают с тем, кто обворовал отца? А я заменял тебе отца! Его побивают камнями… Но тем, что ты не обратился ко мне, а самовольно увел девушку, ты показал, что не считаешь меня за отца. Так и я не сочту тебя за сына. Вот кинжал, – Аслан-бек обнажил кинжал с широким острым лезвием, – который покраснеет от твоей крови.

Он взмахнул кинжалом – золотые сосульки затрепетали на плечах. Казалось – такой удар рассечет ногайца до пояса. Рыдающая невеста закрыла лицо руками… Тогда кинулся Заурбек между отцом и ногайцем:

– Отец, – закричал он, – как ты можешь поднимать руку на безоружного?!