Страна Прометея - [47]

О, мои друзья! Там, в городах, много богатств. Но мало счастья. Там человек теряет имя, теряет то, чем гордится каждый из нас: напэ. Напэ… Когда мы говорим «напэ», мы говорим «лицо». Но какое лицо? Не то, которое образовано лбом, глазами и ртом. Мы говорим о другом лице.

Напэ – это вся жизнь человека, все дела его души, сердца и совести. Напэ – это то, благодаря чему твой отец и дед смотрели открытыми глазами в лицо Бога, солнца и людей. Напэ – это тот высокий завет, который ты передашь сыну. Напэ – это мы сами перед лицом жизни и смерти… Я не видел на Западе напэ. И если бы стал о нем говорить, мне засмеялись бы в лицо и сказали бы, что этот конь последним придет к цели. Но я бы ответил: ради Аллаха, не думайте, что ради ваших целей я подстегну своего коня нагайкой. Я бы сказал: мой конь мчится в ту страну, где есть вещи, которые нельзя ни купить, ни продать.

Я бы сказал еще: приобретите напэ, и я уступлю вам во всем и назову вас старшими братьями… Но, Дадаш, такой беседы я не имел и не мог иметь, ибо беседа эта показалась бы скучной людям Запада… А теперь, когда я вижу, что молодежь готовится к танцам, я поднимаю бокал за то, чтобы мы знали и не забывали никогда: здесь, между Эльбрусом и Казбеком, лежит пусть бедная, но счастливая страна. Отсюда, из страны Прометея, произошли все народы, и сюда они вернутся, и найдут здесь величайшее сокровище гор – напэ…

– Амин… амин… – подтвердили старики.

– Амин! – в один голос дружно крикнули молодые голоса.

Утомленный Жанхот медленно выпил свой бокал и, не садясь за стол, отошел к окну. Это означало, что можно отодвинуть стол к стене, переменить мясные блюда на сладости, пригласить музыкантов, танцоров и девушек.

…Для чего созданы глаза? Ученый скажет: глаза созданы для того, чтобы смотреть в микроскоп и книгу. Скупец скажет: глаза созданы, чтобы ими ласкать деньги и имущество. Мечтатель скажет, что глаза даны, чтобы видеть облака и звезды… И все это неправда! Глаза даны человеку, чтобы он видел, как танцует горская девушка. Тот, кто не видел сияющей бездны, на дне которой радостно улыбается солнце; тот, чье сердце не замирало в восторге, не поднималось выше самой высокой вершины, не опускалось ниже корней чинара… Тот, кто не видел танцев в горах, – тот еще не начинал жить!.. Зачем, зачем нельзя сделать так, чтобы вершина Эльбруса была бы видна со всех концов земли? Зачем, зачем нельзя сделать так, чтобы вершина эта была подобна персидскому ковру, разостланному на полу дома Дадаша? Зачем нельзя перенести среднюю дочь Дадаша – Серебряную Деву – Даут-Хан – танцующую Даут-Хан – на вершину Эльбруса? Чтобы весь свет видел и любовался ее прелестной стыдливостью и красотой?..

Как описать танцующую Даут-Хан?

– Если сказать: Даут-Хан подобна белой лилии, колеблемой ветром, плывущей в лунных волнах, то это мало. Если еще сказать: в горах есть Церик-Гель, что значит Голубое Озеро, и воды Церик-Геля чисты и прозрачны, и бывают ночи, когда молодой месяц, окруженный созвездием, отражается в голубых водах; и вот между землею и небом промчится ветер, неся привет от царственного Эльбруса гордому Белому Витязю – Казбеку, и всколыхнутся голубые волны, и всколыхнутся месяц и звезды, и тогда колеблемый месяц будет подобен Даут-Хан, танцующей в хороводе подруг… Нет, и это не то… Я вижу перед собою ковер. Его шелковистая грудь хранит тайны Ирана – знойные тайны, выраженные не в словах, но в узорах. И чудесною силой ковер этот поднят и распластан над многоцветным лугом. Ликующее солнце, воспламенив золотым огнем белоснежные факелы гор, остановилось на миг – там, на высоте, в голубой пустыне. Лучи солнца оживляют ковер – и вот над ним затрепетало видение. Это не сон и не действительность. Это не греза и не существо из плоти. Это она – Даут-Хан, Серебряная Дева, танцующая Даут-Хан.

Одна за другой выходили пары, проносились по кругу, сменялись новыми. А Жанхот, задумчиво тянувший дым из длинного чубука, все глубже и глубже уходил в воспоминания, и сердце его радовалось, что он здесь, в горах, среди простых и величественных в своей простоте людей, знающих цену радости и веселья…

Глава X Хабыж-цуг

Сейчас, когда я беру перо и бумагу, чтобы занести в эту тетрадь воспоминания о Хабыже[49], глаза мои увлажнены и горят… Хабыж, Хабыж! Как могу я приблизиться к тебе, как можешь ты – из царства теней – оказать мне поддержку в моем труде?.. Я делаю мысленное «дуа»[50] и с неулегшейся душевной тревогой приступаю к повествованию об этом человеке…

Он был самый широкоплечий и грузный во всей Большой и Малой Кабарде и в Пяти Горских Обществах. Иные считали, что он же самый суровый. А иные называли его, громоподобного Хабыжа, ласково и интимно – Хабыж-цуг, что значит маленький Хабыж. Так принято называть детей, и это правда – Хабыж, этот гигант, этот буян, был ребенком. Грандиозным ребенком. Когда-то, ему не было еще тридцати лет, Хабыж вступил в спор со стихией. Раздраженный тем, что выписанный из города мастер все еще не прибывает, Хабыж вошел в помещение мельницы, где вертятся жернова.

Он приобрел недавно какие-то новые жернова, и вот – они не перемалывают зерен. И как назло, пятигорский мастер только обещает и не идет!.. Хабыж, с лицом нахмуренным и грозным, приблизился к жерновам. Да, приладить их не удалось. «Ну-ка, пусти!» – крикнул он мельнику. Мельник открыл регулятор, шумно упала струя. Жернова завертелись… и завертелись плохо. «Стой! Стой!» – замахал руками Хабыж, не отрывая взгляда от вращающегося камня. Но мельник не слышал… «Да остановишься ли ты, наконец, проклятый!» – заорал Хабыж и кинулся на жернов… Хабыж на ходу сдернул жернов со станка, в сердцах плюнул на него и ударил ногой. Но… половина среднего пальца правой руки осталась на мельнице.