Страна Прометея - [34]

– Видите ли, – шепотом прибавил он, – у моей жены были несчастные роды, она скинула мертвого… После этого я ей ни в чем не могу отказать… До свидания, благодарю вас! – крикнул он на прощание и укатил.

Глава VII

Маштай, сын Тенгиза

Не на второй день, а на второй час нашего знакомства Маштай с какою-то стыдливой и торжествующей в то же время улыбкой взял у меня карандаш и бумагу и написал невыносимыми каракулями: «Маштай С………»[39]. В его – мало сказать «больших», но нечеловечески громадных – пальцах карандаш мой выглядел гвоздем, случайно попавшим в ящик с болтами. Писал Маштай очень долго и, когда приукрасил последнюю написанную букву своего имени небрежной загогулиной, лоб его был мокрым.

– Слушай, ты великолепно пишешь! – вскричал я. – Клянусь Аллахом, пока я гощу у вас, ты выучишься писать не хуже нашего председателя!

Торжествующий Маштай смотрел на меня счастливыми от такого обещания глазами и в душе, вероятно, допускал возможность – как говорят теперь – «догнать и перегнать» председателя. Как бы там ни было, ежедневно после обеда мы сидели с Маштаем в тени за конюшней и упражнялись в чтении и письме. Читал Маштай со скоростью вьючного коня, идущего в гору. Беда его заключалась в том, что собственной воли к грамотности у него недоставало, а из окружающих только писарь сельского правления мог его поддержать; но ни Маштай к писарю, ни писарь к Маштаю никакого расположения не чувствовали. Дело в том, что со времени вступления Далгата, среднего брата Маштая, в должность старшины сельский писарь лишился кое-каких незаконных доходов. Итак, между писарем и сородичами Далгата пролегла вражда.

С другой стороны, в семье Маштая мнения по поводу его попыток просветиться разделились. Его братья, Кумук и Далгат, стояли «за» грамотность, а мать и сестра – «против».

Что касается Тенгиза, то он однажды и навсегда по этому поводу сказал:

– Маштай! Будь правдив с собою и великодушен с людьми. И проживешь свой век, и будешь в почете… А о грамоте меня не спрашивай, я не знаю…

Мой приезд оживил самообразовательные порывы Маштая. Ему было в то время лет двадцать. Он был подобен чинару. Чинар – белоствольный витязь Кавказских гор. Он растет в долинах, его можно встретить на склонах. Но истинная аристократия из семьи чинаров предпочитает вершины. Там, наверху, на воле, где сходятся небеса и горы; где отдыхает ветер – там истинная родина чинара. Там беспрепятственно он забирается все выше и выше, и кажется – звезды ночуют в его ветвях. Ветви чинара образуют корону, цветущую зеленым огнем. В полночный час, когда сияет луна, сияет и всматривается в причудливые земные узоры, она не в силах различить где сосна, где дуб, где кусты, где деревья… Но корону чинара луна видит прекрасно. Как не ошибется путник, случайно попавший в королевский приемный зал и поклонившийся тому, кто занимает горное место, так не ошибается луна, лья золотые ручьи на того, кто ближе достигает неба.

Небо благословило Тенгиза рождением его совершенного подобия – Маштая. Смотря на сына, он видел себя, видел себя таким, каким было сто лет назад. И радость отца состояла в том, что сын, не перешивая, носил его черкеску, сшитую, быть может, во времена имама Шамиля.

О том, что Маштай уже зрелый муж, узнали так. Он ходил вместе с другими подростками к мулле Магомет-Гирею-Хаджи слушать Коран. Хаджи-Магомет-Гирей, знаменитый тем, что молился на могиле Пророка, был немногословен и строг. Его увещание для нерадивых учеников заключалось в гладко оструганной кизиловой палке с набалдашником на конце, чрезвычайно похожей на посох, который изображают в руках волхвов, пришедших поклониться младенцу-Христу. Хаджи упрекал невнимательных учеников прикосновением набалдашника к плечу или рассеянной голове. Маштай, голова которого возвышалась над головами соседей подобно тому, как вершина чинара возвышается среди лесных богатырей, являлась для Хаджи наиболее удобной мишенью. Однако, чувствуя себя старше других, Маштай вел себя сдержанно, внимательно и учтиво. Но рядом с ним, поджав ноги, полукругом, с таким расчетом, чтобы посох Хаджи с одинаковым удобством мог достигать вперед, направо и налево, сидели другие ученики. И случилось однажды так, что ближайшими соседями Маштая оказались братья Гемуевы, первейшие сорванцы аула.

Они принесли с собой во двор мечети, где происходили занятия, молодого ужа. В момент, когда под мерное покачивание посоха Хаджи ученики протяжным речитативом повторяли слова зекира, младший Гемуев разжал карман черкески, в котором томился уж, и освобожденный узник выполз на волю. Судьбе угодно было направить ужа на Маштаеву спину. Как раз тогда, когда, сморщив лоб и не отрывая глаз от рта Магомет-Гирея-Хаджи, Маштай с особенным чувством протяжно выводил руладу, холодная голова ужа лизнула его шею. Маштай оборвал пение, схватился за шею… Набалдашник Хаджи сделал свое дело с таким искусством, что уже через пять минут на границе, где кончается лоб и начинается темя, выросла здоровенная дуля.

На другое утро пришедший совершать утреннюю молитву Хаджи остановился, пораженный, перед входом в мечеть. На низкой кровле, прямо над дверью, лежал громадный камень. Камень этот был положен так, что ежеминутно мог сползти, сорваться. Хаджи призвал соседей, и усилиями пяти-шести человек камень был благополучно опущен на землю.