Страна последних рыцарей - [6]

Мама взяла меня на руки и понесла в дом, где я должен был, как и положено в таких случаях, спокойно пролежать несколько дней.

Теперь я отдыхаю, мама сидит со мною рядом и успокаивает, когда мне больно. Я стараюсь вести себя мужественно, и при этом меня переполняет новое таинственное чувство собственной значимости.

И когда в последующие дни ко мне приходят соседские дети с подарками, я веду себя с ними отчужденно и замкнуто. Я все еще нахожусь под впечатлением встречи с человеком с пером. Какие-то странные и смутные мысли одолевают мою голову, меня оставляют в покое, и все снова идет своим чередом. Я остаюсь наедине с собою.

Но вскоре я чувствую себя совсем покинутым, и моя печаль внезапно перерастает в мучительный и требовательный голод. Я встаю и, еще довольно слабый, начинаю ходить по дому в поисках чего-нибудь съедобного. Я брожу по лестницам и коридорам и добираюсь наконец до построенных в отвесной скале кладовых, в которых хорошо пахнет и всегда держится приятная прохлада. Сначала внимательно рассматриваю нагроможденные друг на друга мешки и ящики и, прежде всего, большие глиняные горшки с мурапой, восхитительным вареньем из вишни и персиков. Однако кувшины с медом, стоящие рядом друг с другом, привлекают меня больше всего. Вот за них-то я и хочу взяться! О том, чтобы спустить их вниз, не может быть и речи, поэтому я забираюсь на стол, а потом еще на скамейку, так что я теперь могу легко достать сладкий, душистый мед, а там и до жадного рта рукой подать. Но вот уже я не достаю до меда пальцами и мне приходится нагнуться над кувшином как над колодцем и с удовольствием погрузить руку в липкое сладкое золото. О горе мне! Теперь я никак не могу вытащить свою глупую руку. Я барахтаюсь и болтаю ногами, но так как я еще очень слаб после суннета, то продолжаю беспомощно висеть, как птица на веточке, покрытой клейкой древесной смолой. Я вспоминаю о бедных мухах, на которых я смотрел с безразличием, когда они падали в мой мед. Я отчетливо вижу перед собой, как они изо всех сил пытаются вытянуть свои нежные лапки и крылышки из медовой трясины, пока окончательно не ослабевают. А что же мне теперь делать?

Сначала я еще кричал и неистовствовал, мои соленые слезы падали в сладкую бездну, а затем, окончательно обессиленный, я был лишь в состоянии жалобно стонать.

Но самое главное было в том, что я не умер от голода на краю большого кувшина, который мог оказаться и краем моей жизни, так как после долгого и томительного ожидания пришла моя спасительница, моя добрая мама, которая поругала меня, одновременно осыпая поцелуями, а затем с нежностью отнесла в мою кровать. Ведь я — и слава Аллаху! — еще не был взрослым мужчиной, а всего-навсего маленьким мальчиком.

* * *

Однажды в нескольких часах езды от Кази-Кумуха проводился праздник, посвященный выставке и испытанию лошадей. В веселом настроении отправился туда и мой отец со своими людьми. Отъезжая, он еще раз помахал нам рукой, а мама с Абдул-Бари, моим младшим братом, на руках и я еще долго смотрели с балкона вслед удаляющимся всадникам. Мы не ожидали их возвращения раньше чем через несколько дней.

И вдруг на следующий же день, около полудня, прискакал нукер отца и принес пугающую и невероятную весть о том, что наиб тяжело заболел. А уже на следующий вечер отец приехал домой сам, но не на коне, как он от нас уехал, а лежа в повозке, завернутый в свою бурку, с полуприкрытыми глазами, в сопровождении незнакомого врача. Отца внесли в дом, где уже слышались плач и причитания. Мама сидела у его постели с сухими, горящими глазами. Все разговаривали, перебивая друг друга. Что же произошло? Ведь он еще только вчера с удовольствием пел и танцевал! Люди шепотом высказывали предположение, что какой-то злодей из зависти отравил доброго наиба. Невероятная и позорная сплетня, не нашедшая подтверждения, обсуждалась только среди прислуги. Я думаю, что это было не что иное, как ужасный рок, который с разрушительной силой свалился на нашу семью в самое счастливое для нее время.

Больного отца продолжали еще некоторое время мучить напрасными попытками удержать его на земле, однако по воле Аллаха он покинул нас вечером пятого дня. Не достигнув сорокалетнего возраста, без единого седого волоса, умер тот, кто еще совсем недавно уезжал, гордый и сияющий, со своей свитой со двора и еще раз оглянулся, улыбаясь на прощание, даже не предполагая, каким печальным будет его возвращение домой.

Был ветреный, пасмурный и дождливый день, когда наша траурная процессия добралась до Чоха, где нам теперь предстояло жить. Уже издалека услышали мы причитания плакальщиц, вышедших нам навстречу. Все, что происходило дальше, мне, маленькому мальчику, было трудно понять. Церемония похорон разворачивалась перед моим непонимающим взором, как страшное зрелище. Нас, детей, родственники взяли к себе, а отца понесли в его родной дом. Туда же пришли муллы, чтобы обмыть его тело и всю ночь читать заупокойные молитвы. Здесь собрались все родственники и друзья нашей семьи. Одетые в черные бурки мужчины в течение двух дней сидели с раннего утра до поздней ночи, вспоминая покойного добрыми словами и превознося его славные дела и поступки. Никто не пил и не курил, никто не ездил верхом и не стрелял. Это были освященные печалью поминальные дни. Затем состоялось погребение в родовом склепе. Мужчины выкопали в земле яму глубиной в три метра и справа от нее выложили камнем углубление, в которое положили завернутое в белый саван тело покойника. Его кинжал и другие личные вещи, которые он всегда носил с собой, остались при нем. Если же кто-то погибал из-за кровной мести или в других сражениях, то его хоронили в том положении и той одежде, в которых он был в момент гибели. И это означало, что человек умер насильственной смертью.