Страна последних рыцарей - [51]

Кладбище находилось у проселочной дороги, ведущей в Гуниб, и наша небольшая похоронная процессия шла по ней бесшумно и быстро.

Неожиданно мы услышали музыку и вскоре поняли, что это дагестанский национальный марш. Под его бодрые, победные звуки приближался головной отряд национал-патриотов под предводительством Алтая и Мохамы. Я поспешил им навстречу, чтобы поздороваться, в то время как траурное шествие продолжало медленно двигаться сзади. «Кого вы несете хоронить?» — спросил Алтай. Я сказал, что это Махач, зная, что произнес имя его злейшего врага. «Что? Махач? — воскликнул Алтай.— Хоронят Махача, и никто больше не сопровождает его? А где же остальные?» С этими словами он приказал своим конникам спешиться. Затем Алтай и Мохама отдали последние воинские почести покойному и прочитали заупокойную молитву — «Аль-фатиха». После этого они сели на коней и направились в город, а мы двинулись к кладбищу. Благородство Алтая наполнило мое сердце гордостью.

Вернувшись после похорон домой, я застал у себя в комнате студента Казибекова, своего бывшего школьного знакомого, который был народным комиссаром при Махаче. Он пришел, чтобы найти у меня защиту, так как мой родственник Алтай приказал расстрелять его. Он настоятельно просил меня укрыть его где-нибудь. Это была очень неприятная неожиданность! Будь я во время его визита дома, я мог бы его не впустить. Но тут, когда он уже оказался в моем доме, я не мог дать ему погибнуть и пообещал свою помощь. Четыре ночи он провел у меня. В один из дней, к моему ужасу, пришел Алтай, чтобы навестить меня, и я вынужден был спрятать Казибекова за ковром. Моя тайна ужасно угнетала меня, я лишился покоя и так похудел, что все стали спрашивать, не болит ли у меня что-нибудь, и почему я среди всеобщего веселья такой печальный. Все это дело не доставляло мне удовольствия еще и потому, что этот Казибеков мне вообще никогда не нравился, и я не был ему ничем обязан. Но он, как только ему понадобилось, вспомнил о старинном обычае, по которому жизнь гостя для хозяина священна. Теперь никуда не денешься, я был связан данным мною обещанием!

Однако это не могло продолжаться долго, и я заказал, наконец, носильщика с базара, купил у него его одежду и дал одеть Казибекову. Затем, наклеив ему рыжую бороду и загримировав, я благословил его в дорогу. Он сначала спокойно шел по главной, очень людной улице, потом вышел за пределы города и так продолжил свой путь до Дербента. После этого я почувствовал облегчение и свободу, и у меня сразу поднялось настроение. Но никто не может избежать своей судьбы. Вот и Казибекова, в конце концов, все же расстреляли.

Лишь много лет спустя в Самсуне ^{77} я решился рассказать брату Мохама об этом случае, и он осудил мое легкомыслие, которое могло навлечь на меня беду. И я не мог тут не сослаться на наши древние обычаи, которые так гордо и достойно продолжают жить и в наше новое, смутное время.

Теперь, казалось, наступили более спокойные дни. У наших националистов-патриотов были достойные начальники в лице имама Нажмудина и Узун-хаджи ^{78}. Разумеется, за Петровск шли еще бои с большими потерями, разбойничьи банды рыскали в окрестностях Темир-Хан-Шуры и ежедневно совершали набеги.

Постепенно слабела надежда на победу национального правительства. Происходило это, в основном, из-за активного наступления армии Деникина. Этот генерал рассчитывал подавить стремление горцев к независимости, ставшей теперь естественной необходимостью для всех кавказских народов. Из-за своей недальновидности он все еще пытался, борясь за химерическую Россию, отвоевывать для нее Кавказ. Но он был разбит и вынужден бежать в Крым. Однако в боях с его армией дагестанские национал-патриоты тоже понесли большие потери, и поэтому большевикам с их огромной массой народа ничего не стоило расправиться с их малочисленным войском. Со всех сторон они наступали на обессиленные национальные отряды, одновременно и в городах их сторонники начали поднимать голову. Вот так рухнуло все, что мы хотели создать. Старая вековая мечта о независимости наших гор была снова разбита. Остатки национальных отрядов вернулись в горы.

В Петровске арестовали Алтая.

* * *

Медленно прошли два года, в течение которых воздух вокруг, казалось, становился все более гнетущим и ядовитым. Даже просто дышать им было все более тягостно, унизительно и недостойно. Поэтому, когда Советы приказали мне в 1920 году оформить поезд-люкс, предназначенный для Ленина, картинами побежденного Кавказа ^{79}, я согласился для видимости, но при первой же возможности решил уехать в Германию. А после того, как нашего родственника, как и многих других, под ложным предлогом вызвали в Темир-Хан-Шуру, подло расстреляли, а его голое тело бросили в лесу, чаша моего терпения лопнула. И я, под предлогом, что мне надо купить новые краски, поехал в Баку.

В огромном трудовом городе нефтяников, где только что было свергнуто национальное правительство, коммунизм был в полном разгаре. Я снял квартиру у одной старой приятельницы нашей семьи и приступил к тягостной работе: с утра до позднего вечера бегать по учреждениям, чтобы получить загранпаспорт, который мне был нужен для поездки в Тифлис, так как у меня с собой не было никаких документов. Для этого мне нужно было попасть в народный комиссариат и к военному министру, и я подружился с секретаршей президента и нарисовал ее портрет. Таким образом мне удалось собрать три рекомендательных письма; но за несколько месяцев ни один из чиновников даже не удосужился прочитать мои письма. Наконец, сам военный комиссар, знавший меня еще с оптимистических времен журнала «Танг чолпан», обратился в ЧК и попросил выдать мне разрешение для срочной поездки в Тифлис. Почти уверенный в том, что получу необходимую бумагу, я явился в здание ЧК. После нескольких часов бессмысленного ожидания меня впустили. Но в каком состоянии я возвращался оттуда? В кабинете председателя я не услышал ничего, кроме суровых слов в свой адрес, прозвучавших как явная угроза. Он обещал пристрелить офицерского выродка, то есть меня, если я еще раз покажусь ему на глаза.