Страна коров - [65]

– Вот это да, Чарли, да сердце у вас скачет!

– Правда?

– Боже мой, да! Бешено и неусмиримо! И это вам не поможет! – Оттуда рука Марши скользнула мне по груди к животу, а там ее пальцы остановились чуть ниже моего пупка. – Вы весь в узлы завязаны! У вас энергия не способна течь. Слушайте, не беспокойтесь за сегодняшний вечер – все будет прекрасно. Тантра – это не то, что все о ней думают. Вся эта чепуха насчет повышенного сексуального экстаза и взрывных оргазмов… ну, это, конечно, правда. Но это лишь малая часть того, что есть тантра на самом деле. Это лишь часть того, что мы сегодня вечером будем переживать…

Тут Марша взяла меня за правую руку и возложила ее себе на грудь. Обеими своими руками она крепко придержала ее, чтоб я не сумел ее убрать. Затем посмотрела мне в глаза:

– Что вы чувствуете, Чарли?

Я взглянул на свою руку у нее на груди.

– Рукой?

– Да, Чарли. Что вы сейчас чувствуете? Хоть что-нибудь?

– Ну, вашу грудь. Но помимо нее – почти ничего.

– Ваша рука у меня на груди, это так. Но еще она – у меня на сердце. Вы его можете почувствовать?

– Нет, не могу.

– Вы не чувствуете, как трепещет мое сердце?

– Нет.

– Его древнюю дрожь?

– Нет.

– Вообще ничего?

– Нет. Извините.

– Сердце мое трепещет, Чарли. Но вы этого не чувствуете, потому что пока не готовы увидеть ночь, приходящую из дня. И еще потому, что я приучила свое тело контролировать его собственные содроганья. Плоть моя, видите ли, как камень. Сердце мое тихо. Моя душа в покое. Я позволила себе убаюкаться ритмами мира, как вода нежно омывает камни, что также очень успокаивает. Я в постоянном состоянии почти-блаженства. Вообще-то если б не чесотка, я бы уже переживала космический оргазм, происходящий из предельного единства со вселенной.

Марша отпустила мою руку. Затем вторично возложила свою мне на сердце.

– А вот ваше сердце, напротив… Ваше, Чарли, встало на дыбы. Ясно, что оно пострадало от жестокой травмы. И под всей рубцовой тканью, под заскорузлым осадком сердечной боли и разочарованья ваше раненое сердце взывает к освобожденью. Оно мучается от собственных страданий и ныне больше всего прочего нуждается в своем особом утешенье.

– Правда?

– Да. Ему требуется женское утешенье. И мы его утешим, Чарли. Сегодня вечером оно будет утешено. А теперь переоденьтесь, пожалуйста!..

Марша ушла, а я разделся до трусов, после чего покрылся невозможно оранжевым саронгом, обернув его вокруг талии и смастерив неуклюжий узел на бедре, – а меж тем недоумевал, как мне удалось пасть так низко и так быстро: от подающего надежды отличника в старших классах до перспективного управленца образованием – к тантрическому разведенцу, в одиночестве стоящему в темной раздевалке посреди крайне оранжевого саронга. Повесив одежду на плечики, я выбрался обратно в комнату, где налил себе еще чашку вина. Вино было хорошим и крепким – а это вообще вино? – и когда оно закончилось, я налил еще чашку и осушил ее с такой же быстротой. И проделав то же самое с третьей и четвертой чашками, я налил себе еще одну и по-новому оглядел комнату и коллег, меня окружавших. Теперь эти трепещущие души уже не представлялись мне привязанными к своим соответствующим кафедрам – скорее они были теплыми красками облекавших их аур. В темной комнате при свечах Нэн Столлингз стала сияющим розовым, а Этел Ньютаун превратилась в искрометный желтый, учительница эсперанто была лаймовым, а кафедра английской филологии – все четверо – оказались слегка подгоревшим оттенком сухой осенней листвы. Херолд и Уайнона соответственно были цианом и оливином, Льюк – розовато-лиловым, Гуэн – фуксиевым, а преподаватель творческого письма весь шел волнами янтарного, фиолетового и сиены. И пока вино текло через мой организм к поджидавшему его мочевому пузырю, а краски и звуки в комнате вихрились вокруг, словно настойчивые переливы ситарной музыки, и все это дерзким светом входило в обволакивающее тепло моего сознания, я поймал себя на том, что постепенно и уютно расслабляюсь в состоянии милостивого принятия. Зачарованно созерцал я движущееся искусство стен – восточные мужчины и женщины совокуплялись и наслаждались телами друг друга среди служанок, слонов и разливаемых по кубкам бутылей вина, каждый – акт творения и оплодотворения; и покуда вино, что я пил, текло безудержными водами по моим мочевым путям, я думал об этом самом расстоянии, что я преодолел: от жара горячего асфальта к холодной влаге вина. Все эти годы я, должно быть, знал, что оно все закончится где-нибудь вроде вот такого: перед столом с рукколой в студии, заполненной совокупляющимися прапредками и полуголым преподавательским составом общинного колледжа.

– Чарли!

Из грезы меня вырвал настойчивый голос. То была Марша, и она звала меня с циновок, на которых сидела:

– Чарли, мы начинаем! Подсаживайтесь ко мне! И вино свое можете прихватить!..

Послушно я сделал последний долгий глоток из чашки, после чего наполнил ее снова и нашел себе место на циновках между Маршей в легком саронге и Гуэн в шортиках и футболке. Обе улыбнулись мне, когда я втиснулся между ними, и, пока переводил взгляд с одной на другую – сначала в одну сторону, затем в противоположную, – Марша даже ободряюще погладила меня по колену.