Страна Изобилия - [9]

Так что да, он считал, что они готовы. “Догнать и перегнать”, как любил повторять Хозяин. “Догнать и перегнать”. Стратегия та же самая. Разница в том, что теперь это больше чем цель. Теперь это действительно происходит. Соответственно, он собирался сделать американцам предложение и полагал, что американцы его примут. С какой стати им отказываться? Предложение было такое. Поскольку великий спор между капитализмом и социализмом носит характер экономический, почему бы не вести его именно так, а не военным путем? Почему бы не относиться к нему, как к гонке: посмотрим, кому лучше удастся обеспечить обычного человека на пляже холодным напитком? Две стороны могут сосуществовать, одновременно соревнуясь. Боевую готовность можно отменить (да и генералы перестанут съедать такую часть госбюджета, что тоже будет кстати). История может двигаться вперед мирным образом. Капиталисты, естественно, полагают, что их система самая лучшая. Они, естественно, ожидают, что выиграют это соревнование — в этом-то вся прелесть. Так почему бы им не согласиться? От капиталистов потребуется лишь успокоиться и признать, что мир уже поделен на две половины, одна из которых им больше не принадлежит. Придется им привыкнуть к мысли о том, что Польша, Китай, Венгрия и все остальные сделали выбор в пользу другого образа жизни и обратно не вернутся. Иногда американцы, кажется, это понимали; иногда, как ни странно, нет. Взять хотя бы визит Никсона в Москву два месяца назад, когда открылась выставка. “Давайте соревноваться в достоинствах наших стиральных машин, а не в мощи наших ракет”, — сказал он, вице-президент Соединенных Штатов, правая рука самого Эйзенхауэра! Отлично! И все равно на той же самой неделе, когда правая рука Соединенных Штатов была протянута в знак дружбы, левая рука делала жесты, которые, извиняюсь, в приличном обществе словами не опишешь. Как раз в тот самый момент Конгресс США объявил “Неделю порабощенных наций” и принялся называть Советский Союз тираном, а его союзников — рабами. Нет уж, если американцы хотят мира, такого рода оскорбления придется прекратить. Он ехал в Америку предлагать мир, а уж принимать его или нет — дело американцев. Их дело, снимут ли они эмбарго на торговлю. Если они рассчитывают, что он встанет на колени, то они ошибаются. Выпрашивать он ничего не станет — нет, никогда.

Хозяин, конечно, всю эту затею с поездкой не одобрил бы. Хозяин всем им давал понять, что он единственный, у кого хватит духу и ума пойти против мировых господ. “Без меня капиталисты вас превратят в фарш, — говорил он. — Без меня они вас утопят, как котят”. Говорил: “Эх, Никита Сергеевич! Ты стараешься, как можешь, но разве ты можешь, как нужно?” Он вспомнил тот раз, когда Хозяин на заседании, прямо перед всеми, вытянул свой толстый, желтый от табака палец и трижды сильно стукнул его между глаз, словно дятел, раздраженно долбящий по дереву. И тот раз, когда Хозяин выколотил угольки из своей трубки на его лысую макушку, страшно горячие; еще горячее вспыхнул он от стыда, когда вспомнил это — ведь он тогда считал, что Хозяин имеет на это право, и восхищался им ничуть не меньше. Конец тебе, скотина, сказал он той вспомнившейся улыбке. Прощай.

— Товарищ Хрущев!

— Что? Близко уже?

— Совсем близко, подлетаем, но, похоже, есть одно осложнение. Вы же знаете, нас перенаправили на военный аэродром в Вашингтоне, потому что в аэропорту полоса недостаточно длинная. Ну вот, а теперь у них, похоже, нет такого трапа, чтобы доставал до наших дверей, так что они нам по радио сообщают, что вам, наверное, придется спускаться по лестнице. Мы им пока не ответили.

— Да они что, издеваются? С самого начала хотят нас дураками выставить?

— Вряд ли, товарищ Хрущев. Так получается, что наш “Ту” выше от земли, чем средний американский самолет. Тут действительно все дело в размерах.

— А, ну понятно, — сказал он, внезапно развеселившись. — Так вы им скажите, что размер — это не главное; главное, как ты с ним управляться будешь. Нет, я серьезно: скажите, что, раз они за советской техникой угнаться не могут, то пожалуйста, мы готовы слезть в Америку по этой их лестнице. В общем, постарайтесь подипломатичней, но так, чтоб они поняли. И нечего тут морщиться, Громыко, я тебя вижу. Будет тебе дипломатия, сколько твоей душе угодно. Я даже мизинец отставлять начну, если они свой лучший фарфор выставят. Значит, так, все внимание. Где та копия вымпела с лунного зонда? Нужно, чтоб наготове была, Эйзенхауэру хочу вручить. Ну как, все готовы?

Америка оказалась жарким зеленым полем, посверкивающим золотом галунов и серебром музыкальных инструментов, и он стоял тут, прямой, как штык, рядом с президентом, глаза пощипывало, а капиталистический оркестр тем временем исполнял советский гимн. Америка оказалась караваном низких черных машин, с урчанием двигающихся по широким улицам между рядами зрителей: одни хлопали и улыбались, другие — нет. Америка оказалась длинным банкетным столом в Белом доме, на котором разновидностей ложек было больше, чем в музее ложек, столом, окруженным лицами: все вежливо повернуты к нему и к его верному эхо, Трояновскому, все напрягаются, словно силятся расслышать голос, доносящийся издалека, или звук, слишком высокий для их ушей. “В настоящее время вы богаче нас, — сказал он. — Но завтра мы станем так же богаты, как вы. А послезавтра? Еще богаче! Ну и что тут такого?” Вопреки его ожиданиям слушатели, кажется, не были очарованы этим откровенным, в капиталистическом духе, высказыванием. Какие-то музыканты в углу заиграли песню под названием “Зип-а-ди-ду-да”. Слов ее объяснить никто не мог. Америка оказалась полетом в президентском вертолете над Вашингтоном. Далеко внизу проплывали дома, вроде дач, только каждый стоял на отдельном зеленом квадратике в сетке зеленых квадратиков. Все с виду аккуратные, они сияли на сентябрьском солнце новенькой краской, новенькими крышами, как будто только что вынутые из оберточной бумаги. “Приличные дома, хорошие, удобные”, — сказал Эйзенхауэр. Потом вертолет кинулся вниз и завис в воздухе над шоссе, над самым потоком машин: они пихались, все одновременно пытались проехать, толкали друг дружку, прижавшись бампером к бамперу, от них шли удушливые выхлопы. “Час пик!” — рявкнул президент. “Он говорит, все на работу едут”, — перевел Трояновский. Некоторые машины были с открытым верхом, и внутри виднелись водители, все поодиночке, сидящие на пухлых сиденьях, широких, словно кровати. Одна машина была розовая. Показать собаке лису, напомнил он себе. Показать собаке лису.