Страна Гонгури - [24]

Итин лишь презрительно сплюнул. Себя лишь марать — с гадом болтать.

— Вот этого не надо — сказал бывший младший брат — никого я не предавал. Все делал по твоему уроку — жил по совести, своим умом дорогу искал, ничего и никого не боялся. И воевал умело — если на фронте шесть лет, и живой. Искренне хотел — с вами. А вышло вот — командир полка особого назначения, кого вы называете «лешаками», ваших положил без счета. Самому любопытно — как же так случилось? Потому — ты выслушаешь меня, братец. Уши заткнешь — руки прикажу связать.

Он сделал знак ефрейтору, тот подтолкнул Гелия. Юный боец бросил жадный взгляд на автомат, лежащий рядом на церковном крыльце.

— Даже не думай — заметил горелый — не успеешь. Не убью, но руки-ноги переломаю. К тебе это тоже относится, старшой. Не надо на меня кидаться — будет только хуже. Сядь, поэт, вот на те бревна, и слушай внимательно. Может — после в книжку свою вставишь.

Сержант и ефрейтор также отошли и встали у дальнего конца бревен, сложенных у стены. Закурили — поглядывая на Гелия с Итиным, как обученные псы, пока смирные, но по первому слову хозяина готовые разорвать.

Итин молчал. Гелий тоже.

— Отец с матерью как? — спросил горелый — это хоть можешь сказать мне? Я им однажды даже написал, просто пару слов — что жив, не забыл. А когда в тылу вашем был — сумел подбросить в вашу полевую почту, указав обратный номер — какой-то вашей дивизии. На Шадре это было — интересно, получил ли он?

— Умер отец — ответил Итин — в первую зиму. Из-за тебя умер — из-за таких, как ты. Кто войной на народ пошли, не желая свободу ему отдать.

Он вспомнил ту зиму — первую после революции, и самую тяжелую. Чтобы республика труда выстояла — всем приходилось работать до полного истощения; кто не мог дальше трудиться в полную силу, тех безжалостно снимали с довольствия, заменяли новыми людьми. Отец исправно работал — хотя его, как беспартийного, перевели из мастеров в простые слесаря. Затем его отставили в трудовой резерв, без содержания — решив взять на его место другого, из молодых и проверенных.

— Ты уж извини — сказали в завкоме — сейчас кто не тянет на полную, тот тормозит: время такое — видишь сам. А у тебя — и возраст уже, и здоровье не то. И пайки у нас ограничено выделяются, по числу мест рабочих — лишних нет. Весна близко — потерпи как-нибудь. А как мировая революция победит — будет тебе по справедливости заслуженный пенсион. Недолго уже осталось.

Отец все равно приходил со всеми к началу смены. Даже без места — готовый любому подсобить; за это рабочие делились с ним пайком. Но еще через месяц, после наглых вылазок врага, в охрану к воротам встали уже не заводские дружинники, а чухонские морпехи — имевшие строгий приказ не пропускать посторонних. Тогда — все еще жили по домам; казарменное положение на заводах было введено позже. Отец пришел в завком, чтобы выдали пропуск — требовал, просил, умолял.

— Не могу! — кричал председатель, знавший отца двадцать пять лет — тебя на довольствие поставить, значит у кого-то паек отнять придется, лишних нет! Меня же в ревтрибунал, за такое — детей моих пожалей! Не положено, по твоей категории — у тебя же заслуг перед революцией не числится никаких!

Была ранняя весна. Снег уже сходил проталинами. Раньше в это время отец по выходным ходил в поле с ружьем, чтобы подстрелить зайца или куропатку. Но ружье отобрали, и не было уже сил. Отца нашел патруль народной милиции, постучавшийся в сохраненную за ним комнату — чтобы вручить ему повестку о мобилизации на торф.

— Вот черт! — сказал старший патруля — еще одной человеко-единицы не хватает, как же план по рабсиле выполнить? Тьфу!

Он плюнул на пол, растер сапогом, выругался еще раз — и вышел. Но все же прислал после забрать тело — чтобы похоронить по-людски. Вместе со всеми, кто не пережил тяжелую зиму.

— Ну и кто из нас гад? — зло спросил бывший младший брат — ты, наш геройский борец за всеобщее счастье, не мог своей власть паек дать? Я всегда его за батю считал, своего-то не помню почти. Но тебе — он в самом деле родной!

— Нельзя! — ответил Итин — по справедливости, чтобы партия, как все. Мы — сами с голода умирали, но никто сказать не мог: партия жирует, а народ голодает!

— Ты меня за дурака не держи — как такое делается? Тайно бы дал — чтоб не смущать никого!

— Нельзя — упрямо повторил Итин — еще хуже выйдет, если все ж узнают: шептаться по углам будут, подозревая и там, где нет! И кумовство, опять же: если своему дать — выходит, отнять от кого-то более нужного. А кто более для дела ценен — Партия одна лишь решает, не я. Потому что коммунизм — это всех поднять, сразу. Иное будет — не по правде.

— Мать где? Если и она… Ох, не сдержусь — убью тебя, старшой, прям сейчас.

— Не знаю — ответил Итин — еще осенью отец ее домой отослал, где с едой легче. А на письмо предзавкома, когда отца хоронили, ответ был — деревня сожжена при кулацком мятеже, судьба такой-то неизвестна. Может быть, и жива.

Они помолчали чуть. Оба.

— Отец один знал — произнес наконец Младший Брат — что я живой. Не усидел я тогда, как ты уехал, стал ваших искать. Хотел честно — в революцию, как ты. Чтобы, когда ты в другой раз — а я уже с вами. Пришел я, к вашим — а они решили, что я их выслеживаю. И разбираться не стали — хотели прикончить на берегу, и в воду.