Страна Эмиграция - [67]

Я сначала просто не понял вопроса, начал объяснять, что это стоянка такси… Нет, он оказывается спрашивал совсем о другом, в его представлении чёрные должны жить где-то, но отдельно, и туристы могут наблюдать их в специальных местах, исполняющих зажигательные народные танцы.

Такие места в Южной Африке есть, специально для туристов построены «культурные» деревни, отведены места для «craft-market'ов», где можно купить подделки под традиционные африканские поделки.

— Это же Африка — сказал я, но по моему он меня не понял.

Не понял, как можно нам жить вместе или хотя бы близко с «черномазыми», как можно работать с ними, быть с ними наравне…

Признаться честно — в начале нашей жизни в ЮАР мы тоже этого не понимали. Чёрная толпа на улицах, в магазинах казалось пришла из другого мира — в герметичной России чёрные лица были диковинкой, экзотикой. Мы жили в Москве, они в резервациях, которые назывались — «студенческие городки», наши пути никогда не пересекались, еще и потому, что какие никакие, но они были иностранцы, а связь с иностранцами, хотя бы и за кружкой пива…

В Южной Африке мы стали иностранцами, стали жить в резервациях, которые назывались «белые районы». Но так уж получилось, что наш герметизм не продолжался долго — надо было работать, а значит входить в среду, где чёрные лица не были диковинкой, а вместе с переменами, происходящими в стране в те годы, их становилось больше и больше.

Как мы с ними работали? Как совмещались наши совсем разные культуры, да что там, совсем разные миры?

А вот послушайте рассказ моей жены, написанный ею «с натуры», из жизни её госпиталя.

«Я сижу в нашей маленькой «stuff room», у меня обеденный перерыв. Я пью кофе с принесенными из дома бутербродами и читаю книгу. Вокруг сидят мои коллеги, что-то едят, разговаривают. Разговаривают они на смеси местных языков — зулу, косо, суту. Сегодня на дежурстве я одна — белая, остальные — черные, немного цветных. Мне уютно в нашей маленькой «stuff room», хотя для европейского уха голоса черных звучат слишком громко и, что мне не нравится, они стараются в любую жару держать окна закрытыми, им всегда холодно. Иногда они обращаются ко мне по-английски, но если видят, что я хочу продолжать читать — не мешают, они очень деликатны.

А когда-то давно, в России, в маленькой столовой 7 городской больницы, я проводила обеденные перерывы, окруженная моими русскими коллегами. Мы жарко обсуждали домашние проблемы. Те, у кого не было мужа советовались — как его найти. У кого муж был — что с ним делать. Вариантов было много — мало зарабатывает, пропивает деньги, не думает о детях, тем хватало на весь обеденный перерыв.

Вот уже 10 лет я работаю в Йоганнесбургской Sandton Clinic в Южной Африке. Я привыкла к моим черным сотрудникам, хотя нам было нелегко привыкнуть друг к другу. Я считала, что они — лентяйки, ничего не хотят делать и по русской привычке им об этом сообщала. А они думали, что я — грубиянка и жаловались на меня начальству. Но это позади, за 10 лет мы научились обращать наши «cultural differences» в шутку. Иногда я напоминаю им, что они пришли сюда работать, а не пить чай целыми днями, а они отвечают мне, что я пришла сюда работать, а не воевать. И мы смеемся, у нас много шуток, которыми мы обмениваемся почти ежедневно.

Я пью кофе, читаю свою книгу и по отдельным английским словам, которыми они пересыпают свою речь, слышу, что они говорят о работе. Наверняка о том, как они «overworked and underpayed» — как они тяжело работают, а им так мало платят. О домашних проблемах они не говорят, это не принято. Не приносить свои проблемы на работу — это закон.

Внезапно я слышу крик, снаружи, в коридоре. Кричит дочка нашей больной Mrs. Milner. Она пришла повидать маму и застала ее плачущей от головной боли. В русском госпитале на ее крик никто не обратил бы внимания — покричит и перестанет. В дорогом частном госпитале, где я работаю, это — чрезвычайное происшествие. Дочка Mrs. Milner кричит на нашу медсестру Синди, которая работает в палате, где лежит ее мама. Вернее должна работать. Толстуха Синди, наверняка, даже не подумала зайти в палату, а иначе она бы обнаружила плачущую больную. Синди что-то бормочет в свое оправдание.

Немного погодя я слышу другой крик. Кричит доктор Хейл, молодой белый доктор с лицом русского тракториста. Очевидно дочка больной позвонила ему с жалобой.

— Bullshit! — кричит доктор Нейл — Почему мне никто не позвонил?

Теперь он говорит по телефону с нашей начальницей — «Мatron».

— This bunch of monkeys did't give anything for pain to my patient whole night and whole day[1] — жалуется он на сестер.

Ну вот и приехали! Через 11 лет после окончания апартеида в Южной Африке назвать черных сестер — обезьянами — это неосторожность, граничащая с глупостью.

Больше в отделении сегодня никто не работает. Мои чёрные коллеги возмущены. «Monkeys? Monkeys!» — только и разносится вокруг. О плачущей больной никто не вспоминает. Они звонят с жалобой начальству, прибегает взволнованная Matron с фальшиво сочувствующим лицом, обещает устроить митинг с обидчиком. Они звонят в свой «юнион», жалуются — там обещают принять срочные меры. Они решают, что им делать, чтобы наказать расиста доктора — не обслуживать его больных, организовать «той-той», позвонить в Medical and Dental Council — идей много.