Страхи мудреца - [198]

ГЛАВА 68 ПОЧЕМ ХЛЕБУШЕК

Следующие дни выдались довольно приятными. Светлое время суток я проводил с Денной, в Северене-Нижнем, исследуя город и его окрестности. Мы проводили время, катаясь верхом, купаясь, распевая песни или просто болтая целые дни напролет. Я восхвалял ее беззастенчиво и безнадежно: только глупец мог надеяться заарканить ее.

А потом я возвращался к себе и писал письмо, которое сочинял про себя весь день. Или изливал душу в песне. И в этой песне или письме я говорил все то, чего не осмеливался сказать Денне днем. То, что, как я знал, только отпугнуло бы ее.

Закончив письмо или песню, я переписывал все заново. Слегка сглаживал острые углы, убирал чересчур откровенные пассажи. Мало-помалу подгонял и переделывал, пока наконец результат не подходил Мелуан Лэклесс тютелька в тютельку, точно опойковая перчатка.

Это была идиллия. Отыскать Денну в Северене удавалось мне куда лучше, чем когда-либо в Имре. Мы проводили вместе по нескольку часов кряду, иной раз встречались дважды и трижды на дню, иной раз три-четыре дня подряд.

Хотя справедливости ради следует заметить, что все шло не так уж гладко. Было, было несколько репьев в одеяле, как говаривал мой отец.

Первым из репьев был молодой господин по имени Герред, который сопровождал Денну во время одного из первых наших свиданий в Северене-Нижнем. Разумеется, он знал ее не под именем Денны. Он называл ее «Алора», так ее звал и я до конца дня.

На лице Герреда застыло обреченное выражение, которое мне было уже более чем знакомо. Он достаточно давно общался с Денной, чтобы влюбиться в нее, и только что начал понимать, что его время подходит к концу.

Я видел, как он совершал все те же ошибки, которые до него совершали другие. Чересчур властно обнял ее за талию. Вручил ей в подарок кольцо. Когда мы бродили по городу, стоило ей задержать на чем-то взгляд дольше трех секунд, он тут же предлагал ей это купить. Пытался требовать у нее обещание непременно встретиться снова. Быть может, на балу у Деферров? А может, пообедаем в «Золотой доске»? А вот люди графа Абеляра завтра ставят «Десятигрошового короля»…

По отдельности все это могло бы быть замечательно. Может быть, даже привлекательно. Но все вместе давало картину неподдельного отчаяния, с руками, стиснутыми до побелевших костяшек. Он цеплялся за Денну, как будто был утопающим, а она — обломок доски.

Он бросал на меня гневные взгляды, когда она не видела, а когда Денна простилась с нами, пожелав обоим доброй ночи, лицо у него вытянулось и побелело, как будто он уже два дня как умер.

Второй репей был похуже. После того как я помогал маэру ухаживать за его дамой почти два оборота, Денна внезапно испарилась, без следа, без предупреждения, не сказав ни слова. Ни прощальной записки, ни каких-либо извинений. Я ждал ее три часа в конюшне, где мы договорились встретиться. Потом я отправился в трактир, где она жила, и узнал, что накануне вечером она собрала вещи и съехала.

Я отправился в парк, где мы обедали накануне, потом обежал еще десяток мест, где мы обычно встречались. К тому времени, как я сел на подъемник, идущий на вершину Крути, была уже почти полночь. Но все равно какая-то безрассудная часть меня продолжала надеяться, что она встретит меня наверху и снова бросится мне на шею в порыве неудержимого восторга.

Однако ее там не было. В ту ночь я не написал ни письма, ни песни для Мелуан.

На второй день я несколько часов шатался по Северену-Нижнему, озабоченный и уязвленный. В тот же вечер, у себя в комнатах, я долго потел, ругался и портил бумагу и наконец, испортив листов двадцать, выдавил из себя три коротких, относительно сносных абзаца, которые и вручил маэру на его усмотрение.

На третий день сердце камнем лежало у меня в груди. Я попытался было закончить песню, которую писал для маэра, но ничего толкового у меня не вышло. В течение первого часа все ноты, которые я брал, выходили свинцовыми и безжизненными. На второй час они сделались неблагозвучными и разрозненными. Я упорствовал до тех пор, пока каждый звук, издаваемый моей лютней, не сделался скрипучим и мерзким, как ножом по зубам.

Наконец я позволил своей бедной измученной лютне умолкнуть, вспомнив то, что некогда говорил мой отец: «Песни сами выбирают себе час и время. Если у лютни жестяной звук — должно быть, это не без причины. Твоя музыка звучит в тон твоей душе, из грязного колодца не наберешь чистой воды. Подожди, пока муть осядет, иначе звук выйдет гнусный, как у треснутого колокола».

Я положил лютню в футляр, понимая, что это правда. Мне требовалось отдохнуть несколько дней, чтобы вновь успешно ухаживать за Мелуан от имени маэра. Это была слишком тонкая работа, чтобы делать ее через силу или не от чистого сердца.

С другой стороны, я понимал, что маэр будет недоволен заминкой. Мне нужен был повод, и, поскольку маэр весьма неглуп, повод должен был быть хотя бы отчасти законным.

* * *

Я услышал знакомый шорох воздуха, говорящий о том, что в моей гардеробной отворилась потайная дверь, ведущая в секретный проход в комнаты маэра. К тому времени, как он показался в дверях, я уже беспокойно расхаживал взад-вперед.