Страх полета - [59]

Приближаясь к завершению нашей идиллии, Стив (которому было семнадцать, тогда как мне — всего четырнадцать) захотел, чтобы я взяла «это» в рот.

— А что, неужели люди действительно так делают?

— Конечно, — сказал он столь безапелляционным тоном, словно я спросила, как его зовут. Он двинулся к книжному шкафу на розыски Ван де Вельде (тщательно замаскированного за «Сокровищами искусства Ренессанса»). Но это было выше моих сил. Я даже вслух не могла произнести что-нибудь подобное. А не забеременею ли я от этого? Хотя, похоже на то, что мое смущение и отказ были обусловлены социальными градациями, привитыми мне мамой, преподавшей мне на свой лад историю искусств. Как ни как, Стив из Бронкса, а я живу поблизости от Западного Централ-Парка. Даже если я намерена обожествлять «Фаллос», то уж, по крайней мере, пусть он принадлежит уроженцу, скажем, Саттон Плейс, а не каких-нибудь трущоб.

Так или иначе, я распрощалась со Стивом и принялась за мастурбацию, голодание и поэзию. Я утешалась тем, что мастурбация, по крайней мере, позволит мне сохранить чистоту.

Стив продолжал ублажать меня с помощью продолговатого флакона «Шанель № 5», любимых духов Фрэнка Синатры, и цитировал великолепные строчки из Йейтса. Он звонил мне по телефону каждый раз, когда был пьян и на каждый мой день рождения в течение пяти последующих лет. (Может быть, именно то, как я строчила, вдохновило его на такую верность?)

Тем не менее, я искупала подобную снисходительность к себе, накладывая на свою греховную плоть что-то вроде религиозной епитимьи, включающей в себя голодание до полного истощения (я не пила даже воды), штудируя «Сиддхартху»[43], и потеряла в весе примерно двадцать фунтов (с чем, кстати, прекратились месячные). Я так же заработала сыпь по всей коже и была впервые направлена к дерматологу — немке-беженке, высказавшей глубокую мысль: «Кожа — зеркало души» и переславшей меня к первому из бесчисленной вереницы моих психоаналитиков — низкорослому доктору по имени Шрифт.

Доктор Шрифт (тот самый доктор Шрифт, что прилетел на Венский конгресс вместе с нами) был последователем Вильгельма Стекели и зашнуровывал ботинки довольно странным образом: длинные шнурки обвязывались вокруг щиколоток. (Сомневаюсь, было ли это одной из характерных деталей метода Стекели). К его квартире, располагавшейся на Мэдисон Авеню, вел длинный, узкий и темный коридор, оклеенный немыслимыми обоями с рисунком из позолоченных ракушек и розовых рыбок; такие реликвии можно встретить только в ванных комнатах старых домов в Ларчмонте. Дожидаясь своей очереди, я рассматривала обои и таки не додумалась, откуда владелец их выцарапал (уж не ободрал ли он старую ванную комнату?).

Антураж кабинета доктора Шрифта не поражал роскошью и вкусом: датский стол в стиле модерн, коричневое фламандское кресло с пластиковой подставкой для ног и твердыми подушками, смахивающими на гранитные валуны, спинку же прикрывала хлопчатобумажная салфетка, приходящаяся как раз под голову. Несколько стульев, шкаф, пишущая машинка, несколько дипломов и грамот на стенах — одним словом, как я сделала позже вывод, — стандартная обстановка психоаналитика средней руки.

Доктор Шрифт сразу взял с места в карьер. Он настаивал, что лошадь, о которой я мечтала, воплощает на самом деле моего отца. Мне было четырнадцать, и я морила себя голодом в наказание за библейский грех, случившийся на зеленой шелковой кушетке в гостиной отчего дома. А он утверждал, что гроб, в который я намереваюсь себя вогнать, — на самом деле, — моя мать. Так почему же у меня прекратились месячные? Загадки и только.

— Потому, что я не хочу быть женщиной. Это ведь так постыдно и бездарно. Даже Шоу сказал, что нельзя быть женщиной и человеком искусства. Деторождение — рок, тяготеющий над женщиной, отнимающий у нее творческие способности. А я хочу быть творческой личностью. И это все, что мне надо.

С одной стороны, я не знала, как изложить все это доходчиво и связно, с другой стороны, получала удовольствие от ласк Стива и при этом знала, что это упоительное чувство — враг. Стоит мне поддаться этому чувству, я распрощаюсь со всеми своими планами и мечтами. «Надо сделать выбор», — сказала я себе в четырнадцать лет. И выбор я сделала, занявшись мустурбацией. «Я хочу быть свободной от мужчин и их власти» — решила я, делая это двумя пальцами каждую ночь.

А доктор Шрифт не понимал меня.

— Вам надо стать женщиной, — шептал он мне со своего кресла.

Но, несмотря на свои четырнадцать, я хорошо представляла себе все издержки и неудобства этого состояния: «быть женщиной».

Я стремилась пережить оргазм подобно леди Чаттерли, но, с другой стороны, я хорошо видела и оборотную сторону медали: чем ярче светит луна, тем резче падают тени на землю. Владычица-Луна, правящая отливами и приливами. Луна — мать и сестра всех женщин. Что Солнце? Женщины — существа лунные, они так же двойственны, как и хозяйка ночи. Так что же с моими забавами? Все, что я могу понять, так это довольно жалкое положение женщины.

Я бродила по музею искусств в Метрополитен, приглядываясь, не подскажет ли мне выход какая-нибудь женщина, достигшая вершин в искусстве. Мари Кассет? Берта Моризо? Так почему же все эти великие женщины, отказавшиеся иметь детей, только и делают, что пишут женщин-матерей с детьми? Это безнадежно. Если ты женщина и к тому же талантлива, то жизнь для тебя — ловушка, из которой тебе не вывернуться, какой путь ни избери. Если ты кинешься реализовывать себя как женщина-мать, жена, хозяйка (даже если природа наделила тебя изворотливостью, хитростью и изобретательностью Вальтера Миттуши) или пожертвуешь всем эти ради своего призвания в искусстве, ты все равно не ускользнешь от своей женской сути. Считай, что неразрешимый конфликт у тебя в крови, а решить его так же трудно, как и жить без крови.