Страх полета - [47]

— Жизнь как фруктовый пирог! Ты ужасно чувственна, и все воспринимаешь на вкус, правда? — сказал Адриан, скорее утверждая, чем спрашивая.

— Это что-то новое — а что ты собираешься предпринять?

Он влажно поцеловал меня, и это было еще одной вкусной сливой во фруктовом пироге жизни.

— Как долго ты еще собираешься изводить меня? — спросил Беннет, когда мы вернулись в гостиницу. — Я не собираюсь мириться с этим.

— Извини, — сказала я. Звучало довольно неубедительно.

— Я считаю; что мы должны сейчас же уехать отсюда; мы вернемся следующим же самолетом в Нью-Йорк. Мы не можем больше жить в этой суете и неопределенности. Сейчас ты просто не в своем уме. Я увезу тебя домой.

Я чуть было не расплакалась. Мне хотелось домой, и, в то же время, я никуда не желала уезжать.

— Ну пожалуйста, Беннет, пожалуйста, пожалуйста.

— Что пожалуйста? — огрызнулся он.

— Не знаю.

— Ты даже не можешь набраться смелости и уйти к нему. Если ты влюблена в него — так почему же ты не порвешь со мной, и не уедешь в Лондон, и не познакомишься с его детьми. Но ведь ты даже не собираешься это делать. Ты сама не знаешь, чего ты хочешь. — Он помолчал. — Мы должны вернуться домой прямо сейчас.

— А что толку? Тебе больше не удастся завладеть мною, снова загнать меня в клетку. Я ее разрушила. Так что это безнадежно, — мне казалось, что я на самом деле так думаю.

— Возможно, когда мы вернемся домой и ты навестишь своих аналитиков, ты поймешь, почему так поступила, разберешься в своих мыслях и побуждениях, и нам удастся спасти наш брак.

— Да как же я могу вернуться к психоаналитикам! В таком состоянии?

— Не ради меня — ради себя самой. Ты же не сможешь так жить все время.

— А разве я поступала так раньше? Ну, хоть раз? Даже тогда, когда ты был суров со мной, даже тогда, в Париже, когда ты не разговаривал со мной, и в те годы в Германии, когда мне было так плохо, когда я нуждалась в ком-то, на кого могла бы опереться, ну хотя бы довериться, когда я была одинока и отгорожена от тебя стеной твоей постоянной депрессии — я никогда не испытывала влечение к кому бы то ни было другому. Никогда. Хотя ты просто толкал меня к этому… Ты сомневался вслух, стоило ли тебе жениться на мне, большая ли это радость — иметь жену-писателя. Ты говорил, что все мои проблемы — буря в стакане воды. А еще ты никогда не говорил, что любишь меня. А когда я плакала и чувствовала себя одинокой, мне нужна была малость: близость и взаимопонимание, а этого ты не хотел мне дать, ты просто посылал меня к психоаналитикам. Ты пользовался психоанализом, чтобы подвести объяснение под все на свете. Когда мне требовалось тепло, ты посылал меня к этим шарлатанам.

— А чем, черт побери, ты была бы сейчас без психоанализа? Ты бы до сих пор переписывала одну и ту же поэму. Да ты бы не решилась послать ее ни одному редактору. Ты же всего боялась. Когда мы встретились, ты бродила, как лунатик, не в силах приступить к упорной работе, полная разноречивых планов, которые никогда не доводились до конца. Я обеспечил тебе условия для работы, вдохновлял тебя, когда ты падала духом и презирала себя, верил в тебя, когда ты теряла в себя веру, платил твоим идиотским психоаналитикам, чтобы ты могла расти и развиваться как личность, вместо того, чтобы метаться из стороны в сторону, как все в твоей чокнутой семейке. Давай, обвини меня во всех своих бедах! Я был единственным, кто тебя поддерживал и вдохновлял, и вместо благодарности ты виснешь на шее у какого-то английского подонка и плачешь о том, что сама не знаешь, чего ты хочешь. Да иди ты к черту! Оставайся с ним, если хочешь, а я еду в Нью-Йорк.

— Но я хочу тебя, — проговорила я, плача. Я хотела хотеть его. И хотела этого больше всего на свете. Я вспоминала все то время, когда мы были вместе, и худшие времена, пережитые вместе, и времена, когда нам удавалось сделать друг друга счастливыми и вдохновлять друг друга, когда он стоял за моей спиной и не давал мне забросить работу, присматривал за мной, когда я, казалось, была готова наделать глупостей. И еще, как я привыкла к соперничеству с ним. Вспоминала годы, прожитые вместе. Я думала о том, как хорошо мы друг друга знаем, как хорошо нам было работать вместе, и то упрямство, которое не давало нам расстаться, когда все остальное рушилось. Даже те неприятности, которые мы делили поровну, сблизили нас больше, чем все, что было между мной и Адрианом. Адриан — мечта, а Беннет — моя реальность. Он суров. Но что ж, реальность вообще сурова. Но если я потеряю его, я не смогу даже вспомнить, как меня зовут.

Обнявшись, мы стали ласкать друг друга, обливаясь слезами.

— Я хочу подарить тебе ребенка, — шептал он, овладевая мной.

На следующий вечер я снова встретилась с Адрианом; лежа на лужайке одного из венских парков, я смотрела на солнечные лучики, пробивающиеся сквозь листву деревьев.

— Тебе действительно нравится Беннет, или ты просто перечисляешь его добродетели? — спросил Адриан.

Я сорвала длинную зеленую травинку и сжала ее зубами.

— Почему ты задаешь такие провокационные вопросы?

— Язвительность тут ни при чем. Просто ты очень откровенна.