Страх полета - [14]
И разве во всем этом есть моя вина?
Но всю жизнь мне казалось, что есть. И, может быть, я была ответственна до известной степени. Родители и дети соединены пуповиной не только в утробе. Какая-то тайна объединяет их. И если мое поколение живет, обвиняя своих родителей, не лучше ли вместо этого позволить им спокойно дотянуть свои дни?
— Я была бы знаменитой художницей, если бы не вы, дети, — говорила моя мать.
И я в течение долгого времени верила ей.
Так было всегда, конечно, у нее были проблемы с собственным отцом, тоже художником и ревнивым поклонником ее таланта. Она уехала в Париж, чтобы скрыться от него, но почему она вернулась в Нью-Йорк и жила с ним до 40 лет? У них была студия, и время от времени он рисовал на ее занавесках (когда у него не было своего чистого холста). Она вернулась в Париж к кубистам и выработала собственный стиль, но папа, который начал и продолжал рисовать в стиле Рембрандта, высмеивал ее пробы до тех пор, пока она не оставила их. А она оставила их только после того, как забеременела.
— Проклятая модернистская мазня, — говорил папа, — дрянная подделка.
Почему она не уехала? Но было основное противоречие — если бы это случилось, я никогда бы не появилась на этот свет.
Мы выросли в огромной четырнадцатикомнатной квартире недалеко от западной части Централ-Парка. Крыша протекала (мы жили на верхнем этаже), пожарная сигнализация срабатывала даже тогда, когда мы запихивали тост в тостер, ванна была дырявая и вся проржавела, кухонная плита напоминала ту, что показывали в телевизионной рекламе как вещь — принадлежавшую-моей-старой-бабушке, оконная рама была до того старая и гнилая, что ветер со свистом гулял по квартире. Но это было стэндфордское белое здание, и там были «две мастерские с окнами на север», библиотека с «панельными стенами» и окнами «в свинцовых рамах», а также сорокафутовый потолок в «настоящий золотой листик». В гостиной, я помню, была золотая обивка.
Я вспоминала, как отзывались эти фразы в моем детстве. Золотой листик. Я представляла кленовый лист, сделанный из золота. Но как они могли наклеить эти листья на потолок? И почему они не похожи на листья? Может, их выращивают и затем замазывают. Я удивлялась, где можно найти «настоящий золотой листик»? Они растут на настоящих золотых деревьях? На настоящих золотых ветвях? (Я была из тех детей, кто знает слово «ветвь».)
В самом деле, в библиотеке моих родителей была толстая, с темными рисунками книга под названием «Золотая ветвь»[18]. Я тщетно пыталась найти в ней упоминания о «настоящем золотом листике». Зато в ней было много о сексе. (Это в те дни, когда я прятала книгу «Любовь без страха» в моем шкафу — за трусиками и комбинациями.)
Итак, мы пребывали вместе с мамой и папой ради окон на север и настоящих золотых листиков, — по крайней мере, так сказала моя мать. Между тем, мой отец разъезжал по миру по своим делам, а моя мать сидела дома и орала на детей и на своих родителей.
Мой отец занимался дизайном и сделал черпак для мороженого, похожий на пивную кружку, и пивную кружку, похожую на черпак для мороженого. Он сделал семью керамических животных, скованных вместе крошечной золотой цепью. Он заработал на этом состояние — что очень удивительно. Мы вполне смогли бы переехать оттуда, но, очевидно, моя мать не хотела. Маленькая золотая цепочка, соединяющая мою мать с ее, и меня с моей матерью. Все наше несчастье висело на этой же самой (быстро тускнеющей) золотой цепи.
Разумеется, у моей матери находились объяснения всему этому — патриархальные объяснения, объяснения старой женщины, в которой некогда кипел талант и честолюбие, и вот все пошло прахом.
— Женщина не может делать сразу два дела, — говорила она, — и вы должны выбирать: или быть художниками, или иметь детей.
С таким именем, как Изадора Зельда, конечно, нетрудно догадаться, что моя мать отвергла все, что имела, и принесла себя в жертву.
Как бы я могла снять мембрану и забеременеть? То, что другие женщины делают, толком не подумав, было для меня предметом длительных размышлений. Это был возможный отказ от моего имени, моего предназначения, моей матери.
Мои сестры были разными. Гундра Миранда называла себя Рэнди и вышла замуж в восемнадцать лет. Она вышла замуж за ливанского физика в Беркли, завела четырех детей в Калифорнии, а после переезда в Бейрут ее семья увеличилась еще на пятерых дочерей. Несмотря на видимое бунтарство (еврейская девушка из западного Централ-Парка выходит замуж за — вы только представьте себе — а-ра-ба!), там она стала обычной домашней хозяйкой и жила обычной жизнью, какую только можно себе представить в Бейруте. Она была по своему религиозной — в духе Kinder, Kuchen, Kirche[19] — и посещала католическую церковь, чтобы уверить арабов в своем не-иудаизме. Не так, чтобы им особо нравился католицизм, но это просто был наилучший вариант. И она, и ее муж Пьер, верили в Роберта Ардри, Конрада Лоренца и Лайонела Тайгера, как если бы те были Иисусом, Буддой и Мухаммедом.
