Страх любви - [6]

Он говорил несколько протяжно и торжественно, делая ударения на некоторых словах. Г-н Руасси утвердительно кивал головой и собирался ему ответить, когда Марсель Ренодье предупредил его:

— Нет, нет, Фремо. Я хочу остаться здесь, в этом доме. Я не хочу избегать воспоминаний о моем отце. Нет, это невозможно.

В его отказе слышались испуг и нетерпение, и он обернулся к г-ну Руасси, как бы прося его о помощи.

Антуан Фремо меланхолически приложил к виску указательный палец и вздохнул, как человек, утонченность которого толкуют превратно.

— Но, дорогой Марсель, кто говорит вам о забвении? Вы уедете не один, а увезете с собой таинственного спутника. Вы отправитесь вместе с ним в один из тех умерших городов, где можно всецело предаться своим мыслям и имена которых дороги страждущим душам. Это — города снов. Они смягчают наше горе, но не излечивают его. Вам следовало бы поехать в Венецию, дорогой Марсель, ибо в зеркале венецианских вод можно всего яснее увидеть любимые тени.

Он умолк и смотрел вокруг себя. Марсель, тоже молча, помешивал в камине уголь. На часах пробило шесть. Марсель откинулся на спинку кресла. Слезы снова потекли у него из глаз.

— Он скончался в шесть часов, в ту минуту, как шел к столу. Он упал, проходя по передней… Умер, умер, умер…

Он повторял это слово глухим голосом, меж тем как Фремо перемещал с пальца на палец свой тяжелый перстень, а г-н Руасси думал о том, что его ждет г-н де Валантон. Это рассеет его после печального зрелища, свидетелем которого ему пришлось быть. Бедный Марсель! Его придется пожалеть, если он останется в этом угрюмом доме, таком одиноком, таком пустынном! И в самом деле, почему он не хочет послушаться друга? Путешествие развлекло бы его. Горе изживается от прикосновения к действительности. Не прав тот, кто позволяет съедать себя тоске! Но все же он, Руасси, не хотел покинуть беднягу, не выразив ему своей дружбы. Он взял со столика свою шляпу и почистил ее рукавом сюртука.

— Ну, дорогой мой Марсель, мне надо распроститься с вами… Должен спешить на поезд… Да, жизнь жестока! Ваш отец был прав.

Физиономия г-на Руасси выражала искреннее отвращение к жизни. Он прибавил:

— Я понимаю вашу скорбь, дорогой Марсель, понимаю также, сколь трудно вам последовать совету господина Фремо; но все же, если бы вы когда-либо ощутили потребность переменить обстановку, то не забудьте, что у вас есть друзья в Онэ, которые всегда будут рады принять вас там. Я говорю вам это не только от своего имени, но и от имени дочери моей, Жюльетты. Моя дорогая девочка поручила мне передать вам ее искреннее сочувствие.

При имени Жюльетты грустное лицо Марселя просветлело. Г-н Руасси, смущенный, продолжал чистить свою шляпу.

— Итак, решено. Стоит вам написать словечко, и вам приготовят комнату… О, не сейчас, разумеется. Вы еще слишком страдаете. К тому же и ради самой Жюльетты, не правда ли?.. Молодые девушки так впечатлительны: для нее было бы тяжело увидеть вас таким… Но позже… Мужайтесь, дорогой Марсель… Добрый вечер, сударь!

Марсель проводил г-на Руасси до прихожей. Он смотрел, как тот надел свое пальто, тщательно застегнув его. Две слезы блестели в глазах молодого человека, и дрожащим голосом он произнес:

— Поблагодарите от меня мадемуазель Жюльетту.

Дверь за г-ном Руасси закрылась, поколебав своим дуновением пламя керосиновой лампочки.

Когда Марсель вернулся в гостиную, Антуан Фремо смотрел на себя в зеркало над камином.

— Он кажется превосходным человеком, этот Руасси! Почему бы вам не поехать к нему?

Марсель сделал неопределенный жест. Фремо провел рукой, украшенной перстнем, по своим гладким волосам.

— Мне надо уходить. Вы нуждаетесь в отдыхе, и я также. Я очень устал сегодня к вечеру. Да, я хворал лихорадкой прошлой осенью, в Венеции, а после этих лагунных лихорадок всегда испытываешь состояние такой чувствительности, такой нервности…

Он с удовольствием рассматривал в зеркале свой образ, беспечный и романтический. Он добавил:

— Завтра я должен еще проститься с графиней Кантарини, которая уезжает в Италию… Это мой итальянский друг, мой бесконечно дорогой и прекрасный друг…

Оставшись один, Марсель Ренодье снова сел. Его взгляд упал на его ботинки, испачканные грязью. Глина, приставшая к ним, была землею умерших, землею, которая покрывала теперь останки того, кто некогда был Полем Ренодье, — и он принялся долго и горько плакать…

III

Дни, последовавшие за кончиною отца, были полны скорби для Марселя. Горе его слилось с безграничным утомлением. Началось оно в тот послеполуденный час, когда, идя за гробом Поля Ренодье, он поднимался в гору по многолюдным улицам, ведущим к кладбищу Пер-Лашез. С тех пор ему казалось, что он не перестает взбираться без конца по этой зловещей дороге. Он ощущал во всех членах тяжесть и разбитость. Обессилев, он сидел дома, погруженный в какую-то мрачную сонливость. Порою в эти дни изнеможения Марсель покидал свой уголок перед камином, где он грезил, охваченный внезапным беспокойством и неясным страхом, и подходил к окну. Оно выходило в сад Пале-Рояля. Он простирал наискось свой прямоугольник, окаймленный равными галереями, временами то грязный, то сухой, то пустынный, то оживленный игравшими детьми. Струя фонтана била над бассейном прямо вверх, среди брызг, или же изгибалась под ветром. Марсель, с минуту созерцал этот привычный пейзаж.