Страда и праздник - [41]

На новой должности Николаев освоился быстро. Не потому, что работы было мало. Ее было столько, что сразу могли опуститься руки: перемонтируемый годами телеграф и так отказывался нормально работать, а огонь гражданской войны довершал дело; отступая, свои рубили телеграфные столбы, рвали провода, а что оставалось, приканчивали белогвардейцы, когда им приходилось отступать. Такая же судьба постигла междугородные телефонные линии. А если и уцелевала связь, чинить ее во многих районах, охваченных боями, было чрезвычайно трудно, а часто и вовсе невозможно.

Знал ли это нарком? Конечно, знал, однако пока не теребил нового зава — то ли ожидал от него каких-то предложений, то ли не чувствовал еще себя способным на реальную помощь. Николаев присматривался к паркому на совещаниях, сопоставлял сказанное им и другими, обдумывал перемены, происходившие в комиссариате. От него не ускользнуло недоброжелательное отношение к паркому старых почтовиков, даже членов коллегии, того же Семенова, к примеру, но, судя по тому, как спокойно и властно держался Подбельский, можно было смело сделать вывод, что он в угоду мнениям о своей персоне не намерен поступиться делом, которое ему поручено. Из коллегии ушел Рябчинский, особенно непримиримо относившийся к каждому шагу наркома, а вот теперь у Подбельского появился заместитель, скорее всего тщательно подобранный им из членов коллегии, — Владимир Николаевич Залежский, старый большевик, много работавший среди моряков-балтийцев, делегат Шестого съезда партии, видимо, знакомый Подбельскому, тоже делегату съезда, по тем дням. Легко было понять, что нарком искал себе заместителя, как и он, не связанного со старой заскорузлой традицией почтового ведомства. Утверждение Залежского в новой должности Совнаркомом звучало вызовом для тех, кто не хотел перемен, отчетливо, с каждым днем работы приносимых Подбельским, и вместе с тем указывало, что в комиссариате получит поддержку каждый, кто готов разделить с наркомом его разрушительные для рутины замыслы. Николаева, день и ночь ломавшего голову, как вывести средства электрической связи из катастрофического положения, это сильно подбадривало.

Он было сел за пространную докладную записку, но решил, что даром теряет время: в конце концов он хотел узнать мнение наркома, пока только его, а в таком случае можно выложить свои идеи и на словах. Даже лучше.

Пошел к вечеру, надеясь, что так будут меньше мешать. Подбельский улыбнулся через стол, пригласил садиться. Перед ним лежали какие-то листы плотного ватмана с яркими цветными прямоугольниками, один лист он держал наклонно, рассматривая. Вдруг быстро протянул Николаеву:

— Нравится?

На листах были изображены марки. Глазу, с детства привыкшему к зеленым, синим, красным овальчикам с царским гербом и короной, было странно обнаружить на месте герба плуг и борону, на другой марке — наковальню и молот, а еще колосья и охвативший их серп, заводские трубы и колеса машин. Рисунок двух марок был отличен и по манере и по содержанию: солнце, льющее лучи на земной шар, в овале, подпертом снизу двумя скрещенными почтовыми рожками, и аллегорическое изображение человека, похоже, с кузнечными щипцами в одной руке и ватерпасом в другой; и опять почтовые рожки — у его ног, и электрические молнии. Прежде название государства, по английской традиции, не обозначалось, просто стояло: «Почтовая марка» — и стоимость ее, а теперь красовалось гордо: «Республика Россия».

— Это поиски Луначарского, — объяснил Подбельский. — Проводит конкурсы, какому быть новому флагу страны, деньгам, маркам. Вот прислал лучшие проекты… Альтмана и Чехонина…

Николаев знал, что единственный член правительства, нарком просвещения Луначарский, имеет свое местопребывание не в Москве, а в Петрограде. Но почему центру просвещения не быть в новой столице, он давно хотел спросить, а теперь еще можно было прибавить, отчего же Наркомат почт и телеграфов не занимается сам проектами марок, это ведь его дело. Однако спрашивать не хотелось: пришел со своими заботами о телеграфе и телефоне, а тут марки, так вообще можно просидеть у наркома и не решить ничего.

— Занятно, — неопределенно заметил Николаев, возвращая листы ватмана, и из вежливости, чтобы не быть слишком кратким, добавил: — Слово «Россия» уже написано по новой орфографии… — И осекся, вспомнив, что нарком подписывается с ятем, по-старому: «Подбельский».

— А вообще у нас есть куда лучше образцы. — Нарком выдвинул ящик стола, порылся в нем и достал большой конверт из плотной бумаги, вытянул оттуда листы белого картона с яркими цветными прямоугольниками. — Вот, полюбуйтесь…

Оттиски синего и коричневого цвета сильно отличались от прежних проектов, которые видел Николаев. Глаз тотчас же схватил и смысл изображения, и все его детали: в чуть сплющенном кругу рука, мощно обхватившая рукоять меча, разрубала неподатливую, гадко сопротивляющуюся цепь. Но — разрубила! И это не только благодаря своей решимости и силе, ей помогал благодатно лившийся сверху солнечный свет; лучи, колеблясь, растекались в стороны, обтекали руку с мечом, словно бы одобряя ее, вызывая на подвиг и неся в своем потоке, а солнце, еще только выглянувшее из кругового окоема, обещало великие надежды и великое будущее там, за разрубленной цепью…